Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Мое детство было полно светом и цветом, на ощупь оно было упруго и шершаво, бархатисто и гладко, но главное вот что. Все, что я запомнила тогда, и сегодня делает меня счастливой. Когда я вижу летний закат и солнечные пятна на листьях, я сразу оказываюсь в двух временах и вижу тенистую тропинку к сараям и туалету (дедушка говорил «уборная»), вижу себя с разбитой, но уже подживающей, затянутой коричнево-зеленой корочкой коленкой. Я везу на поводу свой новый, первый двухколесный, велик с розовыми, выцветшими еще в магазине пластмассовыми ручками (его купили в Риге, с витрины, с трудом уговорив продавца, велосипеды – дефицит). А когда в ясный осенний день подует свежий ветер, мне вспоминается речка Клязьма, подернутая рябью, синий бидон с молоком, оттягивающий руку, золотые шары за деревенским забором по дороге в Горки. Далекие крики детей, играющих на пляже, и сейчас вызывают у меня минутное погружение в тот летний, пасмурный, но жаркий день, который я запомнила почему-то: мы пришли с реки, вешаем на веревку мокрые купальники, серая жара стоит над терраской, где накрыт обед.

Теперь там нет ни быков, ни коров, ни керосинок, ни старых заборов, заросших шиповником, белым и красным, ни травы с кузнечиками, ни стрекоз с тонкими зелеными и синими спинками. Мне кажется, мне досталось все это именно для того, чтобы сейчас вспоминать, и от простого перечисления получать невероятное, мало кому понятное удовольствие. Я знаю пять имен девочек, Оля – раз, Лена – два, мяч убежал, я знаю пять названий цветов, я знаю…

Этот мир так долго настаивался в ожидании меня и принял, впустил в свое нутро, напоил своим ароматом и амброзией ощущений, которые я буду помнить до самой своей смерти. Я думаю, что пока жив мой мозг, все это будет его наполнять счастьем, включая при первой возможности простой набор волшебных ассоциаций.

Достаточно тени, неясной, как проплывающая под мутной речной водой рыба, чтобы все вернулось, поддерживающей терапией наполнив тело: шум летнего дождя, утренний холодок вместе с горьким вкусом маленького, колючего огурца, только что снятого с грядки, запах прогретой на солнце вишни, колкие камни под босой ногой…

Андрей Бильжо. Кусочек солнца в грязной воде [21]

Есть такие слова, которые светятся неоновым светом изнутри. Как витрины. Они неестественно громко и не к месту хохочут и так же неестественно громко не к месту рыдают. Мы их употребляем часто. А вот явления, которые они обозначают, встречаются редко.

«Он гений!» – говорим мы, понимая, что это не совсем так. Или даже совсем не так.

«Какая трагедия!» – говорим мы, понимая: слава богу, это никакая не трагедия.

«Какое счастье!» – говорим мы, не понимая, что такое счастье.

Ну ладно, ладно… Я не знаю, что такое счастье. Нет, я догадываюсь, что это такое. Но со мной, кажется, счастье не случалось. Вот хорошо мне было. И даже очень, очень хорошо. Но так, чтобы прямо счастье – нет.

Чувство, похожее на счастье, я испытывал, когда успешно и с удовлетворением завершал какую-то работу. Неважно, большую или маленькую.

Хотел избежать одного слова, но не получается. Слово это – творчество. Чувство, похожее на счастье, у меня связано с творчеством.

Помню, проснулся я ночью и пошел в туалет по малой нужде. Справляю ее и думаю – отчего мне так хорошо на душе. И понимаю. А потому мне так хорошо, что вчера в газете напечатали мой рисунок. Впервые! Я запомнил это чувство. А значит, и правда было маленькое подобие счастья.

Хорошо, даже очень, очень хорошо бывает и без причины. Вот сидишь в Венеции на набережной, весной, на солнышке, и пьешь спритц с кампари, и тебе хорошо! Впрочем, я видел настоящее счастье со стороны. Это было накануне Международного женского дня 8 марта. Самое начало 90-х. Снег в Москве убирали плохо. Солнце хоть и деликатно, но уже брало свое и несколько часов в день грело спины и обнаженные головы москвичей и гостей столицы, несущих свои головные уборы в руках и подставляющих лучам солнца свои бледные лица. Весна. Настроение у всех приподнятое. Солнце подтапливало грязные сугробы, образовывались лужи. В некоторых местах лужи были огромных размеров. Не лужи – пруды. Моя жена родилась в городе Каргополе Архангельской губернии. Лужи в этих местах называли ляги. На местном русско-северном диалекте. Так вот, в городе Каргополе времен детства моей жены была лужа, которая никогда не высыхала. Не успевала. Она была огромная. Больше других ляг. И называлась эта лужа – веселяга. Вот такая огромная лужа-пруд, или веселяга, образовалась аккурат рядом с цветочным киоском. Таких киосков тогда в Москве было мало. Да и ассортимент цветов в них был довольно скудным.

По этой-то причине, причине дефицита, огибая лужу, к киоску тянулась длинная очередь мрачных мужчин. Они стояли в серых и черных пальто, некоторые были в появившихся только что пуховиках, похожих на ватники, с торчащим из швов пухом, и в неизменных мохеровых шарфах. Мужчины стояли молча. Курили. В эту очередь встал и я. На скользкий ледяной берег лужи.