Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний

Еще один мудрец на моем воображаемом пиру напомнит (но его не услышат): никто не обязан быть счастливым. Долой диктатуру счастья! Это совсем не старая норма, навязанная моему поколению. Это мы, рожденные полвека назад в мире и сытости, продержавшихся ненормально долго, попали в новую засаду: не осталось причин не быть полностью, божественно счастливым. Как с зубами. Еще в конце прошлого века здоровые, ровные зубы были результатом везения. Повезло в генетической лотерее, повезло добраться до хороших дантистов. Теперь задача расставить зубы в нужном порядке уже гораздо сильнее зависит просто от денег, и сравнительно небольших, – а значит, человек сам в ответе за свою приятную улыбку, и спрос с него гораздо строже, чем позавчера.

Вот и счастливым не осталось уважительных причин не быть. Наши возможности всегда становятся нам обязанностями. Можем полететь в космос – значит, обязаны лететь, а кто не летит, тот лузер. Нельзя просто так взять и остаться у разбитого корыта – не сделать карьеру, не создать семью, не построить дом, не найти своего счастья. Раз счастье в наших руках – то несчастным (и беззубым) может быть только человек безответственный, распущенный и ненадежный.

Скорее всего, ты не чувствуешь себя таким уж счастливым, что само по себе и не ново. Новость в том, что теперешний моральный императив не дает мириться с неполадками. Слишком уж велик риск, что вот с этим неудачным характером и с этим набором персональных бзиков придется долго, долго жить.

И только эзотерические некропсихологи напоминают: человек создан для несчастья; любовь причиняет боль; зло в природе человека; не забывайте, чем это все кончается. Вот чем утешаюсь, пройдя в миллиметре от удачи полететь на Марс или выйти за британского принца. Поймите, от таких возможностей, а значит, обязательств – как не впасть в беспокойство.

Видела я недавно монастырь цистерцианцев. Не в Италии и не в Провансе – в холодной Германии: каменные стены и высокие окна на все стороны света. Не галерея: дормиторий. Здесь братья спали, зимой, на тюфяках. Этому наверняка есть сто разумных объяснений, но я-то сразу понимаю: двенадцатый век; цель ордена – без проволочек отправиться на тот свет. Надежнейший способ спасти бессмертную душу. Такой дортуар гарантировал вечную жизнь после первой же зимовки. Нет, нам такое не грозит. Или не светит.

У нас, теперешних участников процесса самосовершенствования, условия задачи поменялись. Жить придется долго, но жить надо хорошо, а потому: найди психолога, пройди терапию. Найди черную дыру в своей системе ценностей, научись ее латать и штопать, и остаток биографии проведешь осознанно. В контакте, как они говорят, со своими чувствами. Будешь сидеть на совещании, или у дантиста, и сознавать: что же мне так больно и так грустно? Серотонин совсем упал. А если добавить адреналину? А вот и вы, мои верные эндорфины, спасибо, родненькие, не подвели.

И что же, когда найдут мой потрепанный череп с изумительно запломбированными зубами, чему он будет загадочно улыбаться? Не такая уж загадка.

Вот соберусь и сразу вспомню. Где они, случаи острого счастья, примеры незаурядного здоровья и успехов в труде. Где они, кристаллы счастья в личной жизни. Они там же, где напоминания и подтверждения всего того, вблизи чего не хочется ни быть, ни говорить. Чем больше собираю доступные мне доказательства присутствия счастья, тем больше напоминаний о темной стороне.

Когда горел собор в Париже, я не могла разделить общего отчаяния – ведь я давно живу в ожидании затопления Венеции. Ко всеобщему горю я вышла с обратной стороны, сделав опережающий виток. Что же это значит? Серотонина маловато. Отдохнуть бы. Съездить бы в Венецию. Среди полнейшего благополучия всегда быть готовой к худшему – это стыдно или разумно? Я не знаю; но подозреваю, что моя манера быть благодарной за каждый прожитый день питается оттуда же – «а мог бы и бритовкой».

А так-то да, я разве против, счастье и близко, и возможно.

Вот недавно пришло письмо, похожее на телеграмму Нобелевского комитета. В процессе обсуждения новости кое-кто лег на спину и осторожно подрыгал ногами – иначе было не выразить своего удовольствия.

(Заметила: стараясь рассказать о радости, заказываю в архиве памяти те же ощущения, какие бывают от нескольких глотков шампанского. Значит, описываю моменты ловли кайфа, а поскольку я законченный ботаник, то и кайф у меня вот такой – в цветочек.)

И идем мы с соучастником всех моих удач праздновать по умильной весенней погоде в кафе, и усаживаемся в зале, – а там совсем рай: высокие окна, белые скатерти, гнутые стулья, кофе с пирожными, маленький оркестрик гоняет послевоенные хиты.

И хоть я никакого шампанского и не пила, в голове цветной туман и именинная радость. А возле каждого столика – по любимой собаке (собаки точно любимые – иначе что им делать в этом накрахмаленном раю).