Счастье по Аристотелю

…она переплетает с прутиками грязь и, если не хватает грязи, смочив себя, катается крыльями в пыли. Далее она делает из соломы ложе, как люди, укладывая сначала твердые соломинки и соблюдая соответствие в величине. О кормлении детей заботятся оба родителя; они дают каждому, наблюдая по какой-то привычке, кто получил раньше, чтобы не взял два раза. И экскременты сначала они выбрасывают сами, затем учат птенцов, когда те вырастут, испражняться, поворачиваясь наружу.

По зоологическим трудам Аристотеля отчетливо заметно, какое удовольствие доставляли ему наблюдения за животными. Живи он сегодня, мог бы снимать научно-популярные передачи, не уступающие шедеврам Дэвида Аттенборо. Разве можно не любить человека, который описывает один из видов королька в таких выражениях: «Эта птица по величине немногим больше акриды имеет пурпурный хохол и вообще очень приятная и изящная птичка»?

О несомненных подробных систематических наблюдениях свидетельствуют и передовые гипотезы Аристотеля о перелетах птиц через Черное и Средиземное моря. Он подмечает у птиц ряд особенностей, которые, по его мнению, сильнее всего сближают их с человеком: это не только хождение на двух ногах, но и умение издавать членораздельные звуки. Он размышляет о том, как разнообразно представлены в животном мире голосовые способности:

Одни животные издают звуки, другие безгласны, третьи одарены голосом, причем одни из них имеют речь, другие издают нечленораздельные звуки, одни болтливы, другие молчаливы, иные поют, другие неспособны к пению; для всех [из числа этих третьих] общее то, что они больше всего поют и болтают в период спаривания.

Немало почерпнул Аристотель из бесед с птицеловами, отлично знавшими повадки разных видов птиц и умевшими рассказать о своем занятии живым образным языком: ушастую сову он описывает как «пересмешницу и подражательницу; ее ловят, когда она состязается в танце с охотником» – то есть пока сова самозабвенно передразнивает пляшущего перед ней птицелова, второй хватает ее сзади. Присутствуя при попытке подпоить болтливого индийского попугая, Аристотель убедился, что тот «становится более невоздержанным, когда выпьет вина».

Во времена Аристотеля численность человеческого населения была небольшой, даже для известного тогда мира, и современники философа плохо представляли себе, как далеко простираются земли за пределами уже освоенной территории. Несмотря на периодические неурожаи и нехватку пищи, ни у кого не возникало ощущения, что природные дары и ресурсы – лес, рыба, певчие птицы, горные львы, новые берега, которые можно колонизировать, – когда-нибудь закончатся. Тем более пророческим выглядит замечание Аристотеля, когда при описании моллюсков он упоминает определенный вид гребешков с острова Лесбос, который считался вымершим. В их исчезновении были повинны не только засухи, но и «инструмент, которым [гребешков] отскабливали», то есть собирали в заливе. Деятельность человека привела к гибели целой колонии живых существ. В мировой литературе это, вероятно, первое упоминание чрезмерного вылова – одной из разновидностей чрезвычайных экологических ситуаций, признанных сегодня на международном уровне. О том, как человеческая жадность сказывается на естественном развитии популяций, повествует и приведенная Аристотелем в «Риторике» поговорка «Как карпафский житель и заяц». Житель Карпатоса, решив заработать на продаже зайчатины, завез на остров пару зайцев – и вскоре те, расплодившись, принялись уничтожать посевы, огороды и местную растительность.

Аристотель был отлично осведомлен о потенциально пагубных последствиях вмешательства в ход естественных процессов. Даже огородные овощи, отмечает он, получающие искусственное орошение, растут лучше, если их поливает еще и дождь, то есть предпочитают природное воздействие. Некоторые скотоводческие методы он порицает как противоестественные и потому вредоносные, в частности обычай спаривать у определенных видов домашних животных молодняк с родительницами. К подобному близкородственному скрещиванию прибегали в том случае, если владелец не мог позволить себе производителя или когда мать и потомство обладали особенно ценными качествами, которые требовалось сохранить при дальнейшем разведении.