Счастье рядом

— Что вы, Анастасия Николаевна? — добродушно пробасил Кожевников.

— То, что слышите. Вам, кажется, предписано вставать в случаях крайней необходимости, а вы вон куда выбрались!

— Мы мечтаем, как бы совсем выбраться отсюда, — сказал Андрей. — Обещанные две недели прошли.

— И еще две пролежите! — оборвала Анастасия Николаевна.

— Ну это мы предоставим кому-нибудь другому. А меня прошу выписать на этой же неделе!

— Отправляйтесь в палату и ложитесь в постель!

Не сказав ни слова, Андрей резким движением руки поставил костыли к стене и, сжав кулаки, прихрамывающей, но твердой походкой пошел по коридору.

Уступив просьбам Андрея, Анастасия Николаевна выписала его, но в случае осложнений просила винить самого себя.

В крохотном вестибюле больницы его провожали Апполинария Александровна, Кожевников и Липкин. Натан Исаакович стоял в сторонке и часто мигал воспаленными веками. Обо всем этом Андрей вспомнил теперь среди ослепительно белых снегов, сидя в кошевке рядом с Кондратовой. Белесый жеребец Буян, на котором уже пришлось ездить Широкову год назад, теперь перестал быть буяном — шел ровной рысью, как заведенный автомат.

— Укатали сивку крутые горки, — сказала Кондратова, подбирая вожжи и щуря на солнце глаза. — Скоро, небось, и нас укатают. Это мой последний конь, больше объезживать не берусь.

— Нас не укатают, — возразил Андрей, посматривая на Аглаю Митрофановну. Глубже прорезались морщины у ее глаз, а волосы из-под шапки выбивались совсем белые. А может, это куржавина: мороз лютый. Только голос, твердый и энергичный, молодые глаза и вся ее крепкая мужская стать вселяли несбыточную мысль о том, что она будет жить долго-долго — вечно.

— Но-но, но! — прикрикнула она на Буяна, и он понес еще быстрее, выбивая подковами плотный снег.

Сани неслись ходко, повизгивая на мерзлом снегу. Ветер жег лицо. Андрей сидел вполоборота, укрывая лицо поднятым воротником. Больше всего мерзли ноги. «Скорее бы добраться до «Светлого пути», — думал он, — скорее бы попасть в тепло, отогреть онемевшие ноги».

— До «Светлого пути» далеконько, — как бы угадывая мысли Андрея, сказала Аглая Митрофановна. — Сначала обогреемся на лесной ферме, у Харитоши. А там и до «Светлого пути» — рукой подать.

В разговоре о Харитоше Андрей вспомнил летчика Фролова.

— Аглая Митрофановна, не припомните ли вы полное имя Фролова?

— Ивана-то? Как не припомнить! Чай, с детства его знала. И мать знала, и отца.. Мать учительствовала в нашей школе. Иван Тимофеевич врачом был. Только уехал он от них. В году так в тридцатом-тридцать первом... И раньше встречались ветреные люди, — заключила Кондратова, — только реже, чем теперь. Война и тут сказала свое слово, это уж так... Ноги-то, чай, совсем застыли? — спросила она как бы между прочим и подтянула сползший тулуп.

— Я нарочно кинула тулуп — мороз. И на обратном пути сгодится. В Северогорске-то у меня делов дня на два, а погода — навряд ли переменится.

Несколько минут ехали молча, но словоохотливая Кондратова заговорила опять:

— Старичок-то этот, рыжий, никак плакал? Неужто он так привязался или, может, одинокий?

Андрей сказал, что война отняла у него жену и дочь.

— Тогда понятно. Уж лучше одному прожить всю жизнь, чем на полдороге потерять близкого человека. Как фамилия-то ему, Липкин? Надо подсказать нашим старикам, чтобы нашли ему занятие. Без интереса к жизни пропадает человек ни за что ни про что...

Мороз затуманил солнце. Вскоре оно растворилось в сером мареве и исчезло где-то за вершинами притихших елей. Опустились сумерки. Внутренний озноб колотил Андрея. Он с надеждой вглядывался вперед, стараясь разглядеть шлагбаум узкоколейки и строения лесной фермы. И вот спасительный огонек. Сторожка глядела на дорогу красноватым немигающим глазом. Свет в оконце, казалось, притих под натиском морозного ветра. Притих, но не сдавался — не вздрагивал и не тускнел, обещая тепло и отдых.

Аглая Митрофановна дернула дверцу. Испарина и спертый воздух пахнули навстречу. Но там, в сторожке, было тепло, и Андрей, не раздумывая, шагнул через порог. Он увидел Харитошу, сгорбившегося возле дощатого стола у керосиновой лампы, железную печурку, гудевшую посередине пола, и девушку лет семнадцати, забравшуюся на лежанку. В свете лампы на струганой бревенчатой стене виднелся поблекший и стершийся, как давным-давно переведенная картинка, портрет человека в мундире.

Тепло приветило и отвращало. Застывшие руки и ноги приятно отходили, а в ноздри все острее напирал смрад...

— Откуда у вас такой дух? — спросила Кондратова, глянув на Харитошу. — Подохнуть можно...

Харитоша захлопотал. Он вскочил со скамьи, забормотал, неистово крутя головой, и откинул брезент, сгрудившийся у стены. На полу с оскаленными мордами и торчавшими вверх копытцами лежали туши издохших свиней.

— Чего вы их квасите? Взять да выкинуть на мороз.

— Фельдшера ждем, — объяснила девушка. — Обещал вчерась приехать, а все нет. Пять ден, как подохли. Только выкинем на улицу — из бригады звонят: размораживайте, фельдшер едет, вскрывать станет. Ан и так ясно, что с голоду подохли.