Счастье со вкусом полыни

Голуба стянул шапку, почесал лысый череп и вздохнул. Аксинья видела, что болезнь друга его беспокоит, что Голуба считает себя виноватым, хоть ни за что не признается.

– Надобно отцу его написать, что со Степаном… неладно.

– Нет, Голуба. Не вздумай даже!

Аксинья вернулась в избу, вытащила из печи рыбное варево. Уж третий день она кормила Степана жидкой кашей, похлебками, сдабривала их дикой зеленью. Аксинья вытащила из котелка куски речной рыбы, долго, до рези в глазах, выбирала косточки – еще подавится хворый. Окаянная влага безостановочно капала на стол, на руки, на куски белой рыбы. Беспомощный, послушный Степан казался тенью себя прежнего.

С содроганием вспоминала сейчас, как открыла дверь в дом, как Голуба завел – почти затащил – друга, как стянула она кафтан, увидала опухший обрубок, вдохнула запах гнилостный, особый, указывающий на близкий конец.

Давно не ощущала такого бессилия.

Что надобно делать с такой раной? Культю неведомый знахарь залечил по уму, без опухлостей да красноты – Аксинья не раз оглядывала ее, пока Степан спал. Ничего похожего с десницей не приключалось за все прошедшие годы.

Значит, причина одна – волосник, водный червь, что проникает в кожные покровы и возбуждает гниль и лихорадку. В старом лечебнике, который остался в сундуке солекамских хором, сказано было, что происходит тот червь от конского волоса, упавшего в воду.

Откуда взялся конь на болоте? Что за диво? Да не о том надобно думать.

Промыть, обернуть подорожником, лопухом, капустным листом, чтобы охладить рану. Давать отвары от лихорадки: ивовую кору, крапиву, лист земляники, царь-траву. Прикладывать мазь из гвоздичной воды да любого маслица.

А дальше?

Знахарка высыпала бескостную рыбу в миску, прихватила ложку и поднялась к Степану. Он спал, таким спокойным казалось лицо… Аксинья села рядом, не осмеливаясь будить.

Светлые волосы свалялись – надобно растопить баню и вымыть. Синие глаза закрыты – но все ж лицо его, с правильными чертами, с прямым носом, обветренными губами, шелковыми усами и бородой, казалось невозможно красивым. Она протянула руку, коснулась макушки, смелее положила руку на темя, и губы сами собой принялись шептать:

– Помоги ему, Мать-сыра земля,
Выведи хворь поганую,
Червя водяного прочь вытяни,
Лихорадку прогони да впитай…

Рука стала теплее, и даже силой не могла бы сейчас отнять, и Аксинья не ведала, говорит ли те слова, что сберегли знахарки, или что-то идет от самого сердца.

– Ты мне затрещину решила дать и боишься? – слабый голос разрушил чары, и Аксинья, не выдержав, улыбнулась.

– Полегчает – не откажу себе в радости.

– В брюхе бурчит, а она заклинания читает.

Аксинья поднесла ложку с изрядно остывшей похлебкой к Степановым устам, но он, надувшись, словно дитя, забрал ложку и принялся хлебать сам. Сил недоставало, похлебка лилась на постель, на рубаху. Но женщина молча наблюдала за трапезой.

Утром она обрила усы и бороду, неловко, замирая от страха, порезала щеку до крови. И увидала наконец родинку над верхней губой, что когда-то манила ее, в грех ввергала… Алые пятна на щеках, вечная испарина, обметанные, заскорузлые губы – как страшно глядеть на него, хворого.

Степан отставил миску, она вытянула шею: почти половину похлебки оставил. Значит, смертушка не уходит.

– Под второй половицей ключ, найди…

И голос тихий, усталый, словно он уже там. Матушка, помоги!

Аксинья послушно искала ключик, крохотный – как в пальцах своих неповоротливых держал? Открыла скрыню – малый расписной сундучок. Оказались там не серебро, не каменья – свитки один на другом. Вытащила один, второй, развернула…

Перед глазами расплывались буквицы: «Волею Степана, узаконенного сына Максима Яковлевича Строганова… Крепостные крестьяне из деревни Еловой Аксинья, жена кузнеца Григория Ветра, и дочь ее Нюта объявляются вольными… За выкуп в два алтына».

– Вольная нам с Нюткой? Степан, когда ж успел?

Он только ухмыльнулся.

– Откуда ж деньги на выкуп я возьму?

– Дура! Какой выкуп! Дай грамотку! – Он размашисто подписал, и Аксинья залюбовалась смелым росчерком. – Растопи воск.

Обмакнул перстень и поставил печать: оскаленного волка с лохматой гривой, словно взъерошенной чьей-то рукой. Аксинья и синеглазая дочь ее были свободны, впрочем, не успев ощутить, что это – быть крепостными, счастливые, в отличие от тысяч жителей России, что давно носили ярмо.

А потом, когда Степан окунулся в бредовый сон, Аксинья долго перебирала грамотки из запретной скрыни, хмурила лоб, разбирая буквицы. Под ворохом списков она нашла скрепленное сургучом письмо, на печати усмотрела сплетенные М и Я. Стало быть, письмецо от батюшки Степана. Аксинья сломала сургуч, долго разбирала корявые буквы старшего Строганова. И того, что поняла, хватило ей с избытком.

Лучше не открывать те сундуки, на дне которых можешь найти беду.

* * *