Счастье со вкусом полыни

Нацепив на себя рубаху, она скатилась с лестницы. Холодные доски приятно щекотали ступни, в доме разносился уже сладкий запах утренней стряпни. Нютка припустила мимо теплых сеней: ежели Лукаша увидит, тут же начнет нудить или приспособит к какой-нибудь работе. Другое дело – Еремеевна или Маня с Дуняшей, те угостят свежей постряпушкой, что-то веселое, ласковое скажут, придумают какую-то забаву: булки корицей посыпать, пыль сметать с поставцов. Нюта приметила: с Еремеевной любое дело в радость, со сказками да прибаутками.

– Суса-а-анна…

И что ж за привычку взяла звать полным именем? Ведь давно матушка решила: пока скачет кузнечиком и девчонкой себя мнит, будет Нюткой, а как лебедушкой поплывет, невестой станет – так в Сусанну обратится. Озорница, не слушая криков Лукаши, выскочила на крыльцо босая.

Нюта вспомнила, как Малой учил ее съезжать по перилам – крашеные, скользкие, они похожи были на ледяную горку, сейчас, чтобы убежать от этого бьющего в спину «Сусанна!», она подоткнула подол и поехала с визгом.

– Остановись! – Надоедливая Лукаша пыталась вровень с ней спускаться по лесенкам.

Да куда там! Нютка уже бежала по земле, а Лукаша ползла где-то… Муха навозная!

– Третьяк! Помоги… Сусанна… – Лукаша, задыхаясь, кричала что-то невразумительное, но хромой понял и вцепился в Нюткин подол.

– Ты… Отпусти меня! Я дочь Степана Максимовича! – Нютка уже знала, что эти слова действуют на всех словно волшебное заклинание.

– Знаю, – спокойно ответил хромой, Нютка с неприязнью глядела на него. Глаза злые, сам пришибленный какой-то, еще и нога короткая… «У-у-у, попомнишь ты, как дочь хозяйскую за рубаху хватать».

Но она решила затаиться, смолчать, а потом… Что будет потом, Нюта не успела додумать. Лукаша наконец спустилась, встала рядом, глядя на Нютку так, точно у нее рога выросли.

– Забирай, хозяйка, – поклонился Голубиной жене Третьяк, Нюта заметила, как забилась у него на шее жилка.

Лукаша в нарядном сарафане, в шитой серебряной нитью душегрее, с богатым убрусом, смотрелась барыней. Нютка впервые пожалела, что не удосужилась, выходя из горницы, подобающе одеться. Шелковые сарафаны, рубахи тонкого полотна, повязки, вышитые жемчугом, – все-все у нее было. И сапоги червонного сафьяна! Да только ленилась она сейчас, без матери, это надевать.

– Голуба, муж мой, передал посланье, и ты… Тебе тоже… – Лукаша смешалась. Нюта, вглядываясь в ее румяное пухлогубое лицо, сразу поняла, что ждет ее неприятное известие.

– Что? Да говори ты! С родителями?..

– Да. – Казалось, это слово принесло Лукаше облегчение, дальше она продолжила гладко. – Твой отец лежит в горячке, оттого и не приехали до сей поры. Аксинья пытается исцелить хворь, но… – Она замялась, и Нютке захотелось ударить ее со всей силы. – Не выходит…

Лукаша продолжала, но Нюта не хотела больше ничего слушать: а вдруг скажет, что отец при смерти! Она побежала туда, где могла не видеть отвратно-жалостливого взгляда Лукаши, кривляний Третьяка и всех, кто суетился во дворе и, кажется, не собирался рыдать или молиться за здоровье Степана Максимовича Строганова.

За конюшнями еще весной отыскали они с Малым крохотный уголок, укрытый со всех сторон. Старые бочки, молодая березовая поросль и высокая от конского навоза трава создали чудесное место. Малой натаскал сюда старого тряпья, коим щедро поделились казачки`. Немало времени провели они здесь, рассказывая друг другу истории, кидая камешки, играя в жмурки.

Нютка упала на ворох тряпья и, вместо того чтобы заплакать, закричала: «Не может такого быть! Не может! Не может!» Рядом, за стенкой, негромко ржали лошади, Нютка повторяла: «Не может, не может», пока не охрипла. Потом она заснула. Очнулась оттого, что кто-то ласково трогал ее за руку.

– Нютка, внушенька, все будет хорошо, – посулил дед Потеха, и Нютка сразу ему поверила.

Ночью она стояла пред иконами на коленях, молилась Богоматери, ее лик казался самым жалостливым, обещала вышить пелену[69] к Покрову, ежели отец одолеет хворь.

* * *

– Надобно поставить свечи за исцеление Хозяина. Батюшкам солекамских храмов сказать… – Еремеевна быстро сморгнула слезы и встала, лишь Лукерья зашла в клеть.

– Ты меня учить будешь?

– Да я не к тому… Я же… – бойкая старуха смешалась.

– Все уже сделано. Третьяка отправила с поручением. Всем скажи, чтобы поминали в вечерних молитвах… Да пошлет Господь исцеление Степану Максимовичу.

Лукерья прижала к своей полной молочно-белой груди младенца и поморщилась: челюсти Голу́биного сына причиняли боль. Онисим теперь не казался ей чужим, незнамо зачем подброшенным существом. Но каждый раз, видя его обнаженное тельце с пусть крохотным, но мужским удом, женщина ощущала недоумение. Зачем ее утроба исторгла мальчика? Но тут же в воображении возникало довольное лицо мужа, что не мог нарадоваться на позднего ребенка, она искала в крикливом младенце приятные черты. «Симка, наследник», – любил повторять Голуба.