Счастье со вкусом полыни

Лето разгулялось. Речка весело бежала, плескались рыбы, стрекозы носились над поверхностью воды, зависали на миг и продолжали свой легкий полет. Цвели травы, клевер показал белые и розовые соцветия, но Аксинья не радовалась летнему хороводу.

Степан стонал всю ночь, лоб его покрылся испариной, опухлость на деснице поползла вверх. Волосник жил в теле Нютиного отца. Все травы, мази, примочки оказались бессильны.

Оставалось одно средство. Руки Аксиньины тряслись, стоило ей представить, что надобно сделать. Еловской знахарке, прошедшей через мороз, огонь, грехи и сотни бед – ей ли бояться?

«Нет у нас власти над человечьей плотью. Мы можем помочь Господу Богу, дав нужное снадобье. Можем сделать примочки. Помочь дитенку вылезти на свет. В самом крайнем случае пустить кровь, вытащить обломок или острие стрелы. Да только, Оксюша, не вздумай кромсать плоть – ничего хорошего не выйдет», – повторяла Глафира, старая знахарка. И Аксинья всегда следовала ее заветам.

Два дня назад брала она большую иглу, протыкала место над гнилостным нарывом. Сотворила заволоку, как учила наставница: протянула нить, ждала облегчения. Сукровица капала, мочила нить – и только…

– Касатик мой, – вытащила откуда-то слово и сразу представила, как дразнил бы Степан еще седмицу назад, заслышав такое. Но сейчас он бредил, шептал что-то неразборчивое и, кажется, не собирался сдерживать свое обещание.

– Нтка… Д…ччч… Ксня… – Степан повторял дочкино имя, лишь его можно было разобрать, все остальное ускользало, но Аксинья угадывала сердцем. Ей становилось еще тяжелее.

Хмур, кажется, усмехнулся, но, может, почудилось? Голуба вызвался быть помощником, но Аксинья отказалась: знала, что сердце его мягкое, и то, что собралась знахарка сделать, может его ужаснуть. Хмур, молчаливый, суровый, подойдет куда лучше.

Она выбрала самый острый нож, окунула в отвар крапивы и кровохлебки, перекрестила, попросила помощи у Ипатия Целебника, приготовила тряпицы, пропитанные соком подорожника. Дальше ждать нельзя.

– Степан, выпей, – она влила в иссохшие губы крепкую настойку, уповая, что в горячке он не ощутит огненной боли.

– Может, привязать шую и ноги для надежности? – предложил Хмур, Аксинья согласилась. Крупный, сильный Степан мог дернуться и наделать бед.

Хмур подтащил стол, нашел в клети длинную конопляную веревку, закрутил хитрый узел, и спустя некоторое время Хозяин был крепко привязан.

– Ты навались всем телом. Ежели дернется…

– Так не впервой, – скупо ответил Хмур. Аксинье здесь же захотелось расспросить его: где видел подобное, что делал неведомый лекарь?

Она подняла нож. Рука почти не дрожала. Помоги, Мать-земля… Лезвие коснулось кожи, в горле тут же вскипело жалобное: «Не могу, ой, мамочки!» – стыдное, бесполезное.

– Ты не думай, что перед тобой человек. Просто скверна, которая сидит… ее надобно вычистить. – Глухой, невыразительный голос вывел из оцепенения, знахарка благодарно кивнула Хмуру.

Нож легко вспорол желто-красную больную кожу десницы, она словно сама лопалась под легким нажатием. Оттуда полезло, полилось, засочилось желтое месиво, что дурно пахло. Оно исторгалось непрерывно, словно где-то в Степане сидел червь и превращал здоровое в гниль.

Аксинья разрезала обрубок почти на два вершка, расхрабрившись, сделала надрез и на тыльной стороне руки. Желтая сукровица все текла, текла полноводной рекой.

– Надави, – приказал Хмур.

Она давила, вытирала уже здоровую, красную, жидкость и чувствовала, что руки начинают трястись, лишь только подумает о близкой смерти того, кого любит.

Потом, уже замотав несчастную десницу в тряпицы, обложив раны листьями, она недоуменно выдохнула:

– А червь-то где?

Никакого волосника она не отыскала и переживала теперь: все ли вычистила или надобно было резать дальше?

– Червь в земле живет. Дураки такое сочиняют, – коротко ответил Хмур.

Он не ушел сразу после действа, отвязал Степана, перекрестил его, помог заполошной, очумевшей от пережитого Аксинье убрать все изгаженное.

– Пей. – Хмур по-хозяйски налил в чашу той же крепкой настойки, не обращая внимания на отрицательные жесты знахарки, сунул в руки. – Пей!

Аксинья послушалась, горячая волна прокатилась в брюховицу[68], осталась там, разнося тепло и неясное умиротворение по всему телу. Аксинья так сидела еще некоторое время, глядя на Хмура с благодарным удивлением. Наконец она поняла, что веки смыкаются, что еще чуть-чуть – и она уснет прямо здесь, за столом.

– Я посижу с ним, – пробурчал казак, и Аксинья впервые за последние дни ощутила, что, возможно, не все потеряно.

Степан, могучий, десятижильный, одолеет малого водяного червя.

* * *

Собаки звонко лаяли, Нютка спросонья узнала в их разноголосице звонкое «тяв!» Черныша и улыбнулась. Славный пес смягчал тоску по деревушке, по друзьям, по вольной жизни. По родителям, что взяли да уехали, не сказав ни словечка.

Она потянулась, зевнула во весь рот, слишком громко, покосившись на иконы, перекрестила рот. «С зевком может в рот нечистая сила попасть», – говорили в Еловой, Нютка не забывала об этой угрозе.