Счастье со вкусом полыни

– Кто ж спрашивает их? Сие решение Государя нашего, Михаила Федоровича. И беглец есть… Исчез Тошка, сын Георгия Зайца. Неспокойная Еловая, зря ее нам отдали.

Аксинья не стала говорить о том, что ведомо ей: про буйный нрав Глебки, про несчастного Тошку, про то, как тяжко оказаться в неволе. Знахарка позвала Степана на ложе, намазала снадобьем десницу, прикоснулась губами ко лбу: «Жар прошел, слава Ипатию Целебнику».

* * *

Ежели бы Аксинье кто сказал, что будет она в доме еловского старосты Якова восседать с гордым видом, Степану Строганову советы давать, долго бы заливалась смехом, а после сказала: «Вот дурость». Но жизнь любит приносить нам нежданные дары – и добрые, и злые, и те, что повергают нас в оторопь.

Накануне умоляла Хозяина не брать ее в деревню: «Срам-то какой! Сам посуди: полюбовница я тебе, не жена. Как перед честным людом?..» Степан в ответ ухмылялся, говорил, что никто ему не указ, а честные люди пусть свои грешки вспомнят да рты закроют.

– Или я не Строганов? – грозно супил он пшенично-светлые брови, и Аксиньино сердце трепыхалось лесной птичкой.

Она собиралась в Еловую куда тщательнее обычного: белая рубаха с синей вышивкой (васильки по полю), лазоревый сарафан с золотой тесьмой, бархатный летник того богатого цвета, каким становится небо сразу после заката. Жемчуг с бирюзой украшали повойник, ожерелье и поручья. Желтые сапожки завершали ее облик, кажется, небеса должны были разверзнуться, чтобы наказать гордячку.

– Аксинья? – В красном богатом кафтане он сидел под образами, говорил о чем-то с Яковом Петухом, еловским старостой. – Знаешь ты Глебку-кузнеца давно, что скажешь о нем?

Женщина бросила осторожный взгляд на Якова. Тот, по своему обыкновению, одетый в теплый армяк, кажется, прятал усмешку и вполне серьезно ждал ее ответа.

– Глуп, не воздержан на язык, да только вероломства в Глебке не сыскать.

– Цыц! Да что ж бабу мы слушать будем! – Якова разозлили ее слова, словно говорила ложь.

– Мое дело – слушать бабу иль нет. Государь наш Михаил Федорович с матушкой своей, Марфой Ивановной, советуется по всякому поводу.

– Так то матушка, инокиня[71], – показал староста осведомленность в делах государственных. Но, прочитав на лице Степана Максимовича все, что тот думает, постелил мягче. – Воля твоя, хозяин.

– Веди Глебку, пусть сам расскажет.

Георгий Заяц ввел молодого кузнеца, держа его за ворот рубахи. Глебка Петух стоял смирно, понурив голову. Рубаха, порты – все казалось грязным, словно изваляли его по дороге.

– Сказывай! – велел Яков.

– Что? – Глебка испуганно глядел на Степана, словно на чудище лесное. А уж узнав в разряженной барыне ведьму Аксинью, он и вовсе дар речи потерял. – Неч-ч-че…го…

– Сказывай, как Степана Максимовича хулил, как призывал к дьякам в город ехать да жалобу писать… Как людей подзуживал! Про меня говорил, что я строгановский прихвостень… Сказывай!

– Не было ничего! Врет он все, врет… Аксинья Васильевна, ты скажи! – Глебка бухнулся в ноги Степану. Ежели бы Георгий не придержал его, сапоги принялся бы целовать.

Разговор с кузнецом еще некоторое время продолжался в том же роде. Строганов был милостив – два удара кнутом. Пообещал, что в следующий раз Глебке придется худо. Аксинья, хоть и помнила за парнем много худых дел, все ж почувствовала, что в сердце закралась жалость. Не только к смутьяну Глебке – ко всем обитателям Еловой.

Родная деревня – место, где провела столько счастливых дней, где родители ее занимались гончарным делом и растили детей, где влюбилась она и вышла замуж, где прожил недолгую, но счастливую жизнь брат Федя, где сказала первые слова Нютка, – утратила свободу. Была в этом какая-то высшая несправедливость и горе для каждого. Оттого Глебка ярился, оттого люд на единственной улице Еловой казался грустным.

* * *

– Стряслось что-то, нутром чую, – повторял Георгий, когда Аксинья, оставив Степана за долгой беседой с Яковом, пришла в избу к Федотовым.

Он отказывался верить словам Аксиньи о том, что Тошка сбежал подальше от своей семьи, от срама и страхов. Сейчас, глядя на измученного худыми мыслями Георгия, она многое бы отдала за возможность вернуть Тошку домой. Но это было не в ее власти.

Несколько дней назад Георгий отправился в губную избу и, отыскав знакомого дьяка, упросил произвести следствие по делу исчезновения Антона Федотова, крепостного крестьянина. Сколь бы Аксинья ни уверяла, что дело сие кончится плохо – беглые крепостные подлежат суровому наказанию, – он стоял на своем.

– Аксинья, рада тебе. – Таисия слишком широко улыбалась, приветствуя гостью.

Ласково и ловко она выпроводила Георгия из дома, тотчас лицо ее переменилось, но заговорила она не про исчезнувшего мужа, а совсем о другом. Четырехлетний сын Таисии Гаврюшка, темноволосый карапуз, был хорош. Аксинья залюбовалась им, тоска нежданно подкатила к самому горлу. Судьба наказала ее, не дала возможности родить еще одно дитя, родить сына. И время упущено безвозвратно…

– Да расскажи ты, что с ним? Таисия, ничего я понять не могу.