Счастье со вкусом полыни

Увидав третью, Степан уехал к тюменцам и не возвращался до той поры, пока не пообещали ему, что все попытки женить беспутнего отпрыска прекратят. На него махнули: не девка, в подоле не принесет, пусть безобразничает сколько хочет. Пресытится блудом – одумается.

Беспутний в личной жизни, Степан стал большой подмогой для отца. Хитрый, сообразительный, настойчивый, он умел найти общий язык с купцом и воеводой, с мастеровым и тюменцем, с татарином… да хоть с чертом лысым! В самом взоре его светился ум и смекалка, в сочетании с полным презрением к опасности это давало такую лихую смесь, что Степана все побаивались и уважали.

Годам к тридцати он стал задумываться: большую часть жизни прожил, а все не по-людски. Слов нет, нравилась такая жизнь: с поездками в дальние края, с риском и сражениями, с женскими ласками и загулами. Но нет ни дома своего, ни жены, ни детей, все как перекати-поле скитался по уральским и сибирским землям.

Отгонял он от себя тягостные мысли, привычно шел в корчму и пил хмельное вино, усадив на колени очередную девку, щипал округлый зад и верил: иного ему не надобно.

История, случившаяся в августе 1606 года, разрубила жизнь его на две части точно острый топор. Ничего и не предвещало, что ухаживание за женой кузнеца будет чем-то большим, чем несколько шальных ночей. Цветущая какой-то нездешней красой, манкая, Аксинья взбудоражила его.

В первый раз, когда переступил Степан порог избы еловского кузнеца и попросил напиться с дороги, заметил, как строг взгляд темных глаз, как горда стать, как спелы губы, как маняще вздымается грудь. Не было в ней игривости, призыва, скорее любопытство и опаска. «Хороша была бы ты в бархате», – невольно подумал Строганов.

Мужским своим нутром понял, что хвост распускать бесполезно, любит она мужа своего, смуглого кузнеца, не поведется на заезжего молодца. Но не был бы Степан собой, если бы не приезжал раз за разом в негостеприимную избу под любым пустяковым предлогом, не раздевал бы взглядом Аксинью. Был в ней какой-то до сей поры неведомый искус, как поперек горла ему встала молодуха.

И как гром среди ясного неба: сама закрыла щеколду, стала прямо, с вызовом глядя в глаза. Тут только дурак не пошел бы на этот призыв, невысказанный, но очевидный. Забурлила кровь дурная, запенилась, смять, сорвать, торжествовать! Сладко было гладить вздрагивающее тело, еще недавно казавшееся недоступным…

Верный конь вновь сворачивал к избе кузнеца, вновь закрывался засов, вновь полыхал огонь меж Степаном и Аксиньей. Теперь еще ярче, еще слаще сжимать друг друга… И только мелькнула нечаянная мысль: «Что ж это… Вроде баба как баба, а тянет к ней… Забрать», – и на полуслове, полувздохе обрывает все адова боль. Не был Степан изнеженным барчуком. Под стрелы ногайские попадал, со степняками бился, тело в шрамах… Но такой боли не испытывал…

Только что была рука, сильная, крепкая, сжимавшая женскую трепещущую плоть. И вот обрублена кисть, пальцы еще шевелятся в последней попытке жить.

Как девка, потерял Строганов сознание, очнулся уже в своем городке с перевязанным обрубком. Без толку было теперь проклинать свою кобелиную натуру, Аксинью, ее ревнивого мужа, захолустную деревушку у речки Усолки…

Забился он как раненый зверь на заимку, никого не хотел видеть и слышать, даже верного Голубу. Только Потеха мог его усмирить, нянчился с ним, словно с младенцем… Срывался на безобидного старика, кричал непотребное, напивался вдрызг. Оплакивал Степан свою руку, силу молодецкую, свою беззаботность.

Отец спустя месяц вызвал его к себе, стыдил, не выбирая слов, сулил наказания и отрешение от семьи. После этого разговора жизнь Степана вернулась в накатанную колею, с прежним пылом торговался с прасолами[73] и хитрыми тюменцами, вел разгульную жизнь. Только теперь не мог он оружие десницей держать да предпочитал баб вдовых или непотребных.

Спустя несколько лет окольными путями дошел до него слух: растет у знахарки синеглазая дочь. В самое голодное время отправил верных людей со снедью… Опосля не удержался, сам приехал, дразнил, издевался, ловил гневные взгляды. Чуял: тот манок, искус не ушел, и знахарка влечет его, словно не утекли в Студеное море долгие годы.

* * *

Спохватился Степан: незачем Аксинье знать обо всех намереньях его и ошибках. Да только рот оказался дырявым мешком, из коего сыпалось все. Сказал куда больше, чем намеревался.

Он замолк.

– Ежели не дочь, ты бы не появился в моем доме? – раскрыла Аксинья уста.

Знахарка и так знала ответ. Он не раз терзал ее душу, заставлял бояться будущего.

– Не ведаю, – ответил Строганов, и от честности его Аксинья вздрогнула, словно от удара кнутом.

Да, тот Степан остался в прошлом, а рядом с ней был другой мужчина, близкий, любимый. Не разрушат воспоминания ее горькое, грешное, долгожданное счастье.

Глава 3. Дар

1. Доброта

На Преподобного Харитона Исповедника[74] Дуня все утро заливалась слезами. Ее причитания, нежданно раскатистые, неслись по двору: