Счастье со вкусом полыни

Аксинья нехотя открыла глаза, ощутила во рту кислую оскомину, всплыло откуда-то: «Словно кошки в рот нагадили», не удержалась, улыбнулась.

– Посыпася, – радостно заверещали под ухом.

Так будил ее Игнашка Неждан. И вместе с ним мурлыкал кот, требуя внимания.

Аксинья не забирала мальца в свою горницу, знала, что домочадцы с неодобрением отнесутся к такой вольности. Игнашка иногда проскальзывал к ней ранним утром, что-то говорил на непонятном своем языке, обнимал. Мальчонке не хватало матери, и Аксинья жалела его и делала для приемыша что могла.

– Опять он здесь? – Синие Нюткины глаза с возмущением взирали на мальчонку.

– Малый он еще, забота да ласка нужны всем, доченька.

– Он же… – Нютка спросонья искала слова, – чужой.

– Агафья, мать его, умерла на моих руках. Сын подруги – тоже родич.

– Так ты всех детей окрест соберешь. – Нютка вылезла из-под одеяла, подцепила смятый праздничный сарафан и, гордо подняв голову, пошла прочь из горницы.

– Стой-ка! – окликнула ее Аксинья. Кот урчал и тыкался ей в бок, Игнашка замер, понимая, что речь идет о нем. – Без сострадания и жить нельзя на белом свете. Как бы мы ни грешили, каких худых дел бы мы ни творили, всегда должны помнить: есть сирые да хворые, слабые да беззащитные, кому нужна наша помощь. Забыть о том – поддаться диаволу. Завтра же пойдем в храм и оделим нищих пожертвованиями.

Нюта кивнула. Но мать знала, что ревность заглушала в ней христианскую доброту и жалость к сирому Игнашке.

* * *

Во дворе кипела работа. Аксинья и Еремеевна перекладывали грузди и рыжики листьями хрена, пересыпали солью, вглядывались в каждый грибочек. Добрая хозяйка всегда настороже: гниль, червь или иная пакость могут испортить всю кадушку. Дуня и Нютка мыли бруснику, выбирали листья да щепки, грезили о ягодном морсе. Хмур, сидя на лавке у дома, чинил упряжь. Порой он так глядел на Дуню, молодую жену свою, что всякому становилось ясно: они счастливы.

Аксинья склонилась над кадушкой, укладывая очередной слой скользких ароматных грибов, внезапно земля зашаталась под ней, на глаза нашла какая-то пелена. Очнулась уже на лавке, окруженная встревоженными домочадцами.

– Это что ж ты, хозяйка? Приляг да отдохни, – суетилась Дуня. Дочь могла лишь испуганно моргать, а Еремеевна, оттеснив всех, взяла Аксинью под руку, кивнула Хмуру: «Мол, помоги», – и повела в горницу.

Ступени казались бесконечными, и Аксинья проклинала городской обычай строить дома на высоком подклете, свою постыдную слабость, пропавшее время, что осенью – на вес золота.

– Ты иди, Хмур, мы сами управимся, – отпустила Еремеевна слугу. – Спасибо тебе, соколик.

Аксинья в который раз заметила ее умение обходиться с людьми и ласку в голосе. Хорошую служанку обрели, грех жаловаться.

Когда оказались в горнице, Еремеевна прикрыла тонкую дверцу и обернулась к хозяйке.

– Дело не мое… Да только надобно тебе полежать, поберечься.

– Забегалась… ни маковой крошки.

Аксинья только сейчас поднесла руки к лицу, поняла, что испачкались они в грибной терпкой слизи. Найдя тряпицу, принялась тереть, не замечая слабости.

– Думаешь, не поняла я? – Еремеевна села на лавку у стола и задумчиво погладила суконный налавочник[76]. – Остальные-то нет, куда им… А я столько лет землю топчу.

– О-о-ох! – Аксинья села на мягкую перину и ощутила неодолимую тягу: скинуть одежу и в одной рубахе нырнуть под одеяло. – От себя мысли гоню… Что делать, не ведаю.

– А что ж тут сделаешь-то? – усмехнулась Еремеевна. – Все уж сделано… Да только побереги себя, девонька.

После ее ухода Аксинья долго сидела, не в силах даже разоблачиться, и туманные думы ускользали от нее, и незнакомая сонливость овладевала ее разумом. Лишь когда колокола позвали к вечерне, она легла на лавку и, обхватив подушку, уснула, точно провалилась в темный подпол.

* * *

– Ложи ровнее! Чего зазевался! – Голуба покрикивал на мужиков, что привезли в амбары зерно, и тут же рассыпался шутками. – Гляди, какой мешок тощий, видать, домовой у тебя хлеб забирает. Давай, с меня чарка хлебного, коли до обеда все перетаскаете!

Степан знал, что друг справится и без него, про то, что надобно заехать к воеводе и напомнить о грамоте Строгановым, проверить варницы и выяснить, сколько пудов соли взять с собой в Верхотурье. Но стоял и глядел на суетившихся мужиков, на добрые тесовые амбары, что за последние два года выросли на окраине Соли Камской.

Все, что привозили из земли сибирской, что оброком отдавали подвластные крестьяне, оседало теперь не в подклете городских хором – куда там! – а здесь, в новом строгановском городке.

– Степан Максимович, гляди, сколько зерна александровские привезли. Добрая рожь, я поглядел.

– И славно. Отец мне написал, новая напасть движется на землю нашу.

– Сюда? В Соль Камскую? – Голуба нащупал вогненный бой[77] на поясе.

– С чего сюда, на Москву… Верные люди сказали ему, что ляшеский царевич Владислав[78] решил трон русский себе возвращать.

– Эка! Так кто осенью походы начинает?

– Ляхи, чего ж умного ты от них хочешь?

– Да-а-а… И чего им неймется?