Счастье со вкусом полыни

Малой отводил глаза, бледность разлилась по его лицу, он заикался, что-то блеял. Голуба видел: мальчонка чего-то боится. Дальше все было просто… Втащил за шкирку в клеть, рассказал о подозрениях своих Степану. После пары оплеух признался Малой: Хрисогон велел незаметно добавить яд в еду Степана.

Взбеленились казачки`, избили мальчонку до кровавых соплей. Поздно услыхал Голуба, оттащил их от Малого, да ничего уже нельзя было сделать… На рассвете тот умер. Жалко Малого, зря пошел по кривой дорожке…

Хрисогон мычал, мотал головой. Верно, решил, что с ним в игры играют. Да только не выдержал – со всхлипами признался. В том, как заплатил толстощекой бабе, чтобы обвинила Голубу, про головорезов, про литовских разбойников, что напали на обоз…

Голуба ушел тихо, за два часа до рассвета. Хрисогон лежал на лавке, укрытый с головой тощим одеялом. Утром его найдут и поднимут крик.

Максим Яковлевич выкажет скорбь по верному своему слуге, но за Голубой отправлять никого не будет.

Весла с тихим плеском резали водную гладь, что-то квакало и смеялось над ним. Водяные черти? Голуба перекрестился, двое казачков последовали его примеру и прошептали молитву.

Ужель покой наконец придет в его жизнь? Степан, названый брат, жестокий Хозяин, сказал: «Исполнишь просьбу мою – ты свободен». Ни поездок в мороз и метель, ни звона сабли, ни клопов, ни одиночества.

Голуба закрыл глаза и долго молился, каялся в грехах своих. Пробудился от своего крика: во сне его обнимал и называл другом Хрисогон.

* * *

Феодорушка недовольно кряхтела, укоряя бестолковую мать. Только накормили сладким молоком, только в зыбку уложили – и тут же вытащили на свет Божий, точно не ценят дитя, дарованное небесами.

Аксинья улыбалась дочке, поправляла одеяльце, подбитое беличьим мехом, легонько укачивала ворчунью – лишь бы скорее уснула. Она не глядела на мужчину, не ловила его взгляд, не заискивала перед Хозяином. Просить прощения за дитя, за дочь! Подрастеряла гордость за долгий и маетный путь, но не было той силы, что заставила бы лебезить перед ним.

Степан оставался в горнице, дышал тяжело, воздух из ноздрей, кажется, доходил до нее, щекотал лоб. Аксинья уже третий месяц маялась, иссекала душу предчувствиями, представляла его гневное: «Уйди прочь», вспоминала бред свой и не ждала Степана.

– Отчего не сын?

Сказал самое глупое, что можно вообразить. Аксинья тихонько качала Феодорушку, сдерживая такой же глупый ответ.

– Отчего молчишь? – продолжал он.

Радостно изводить того, кто чувствует, гневается, замечает ее небрежение, Аксинья продолжала опасную затею. Не выпуская из рук теплого свертка, она пошла к лавке, села, не приглашая Степана, но видом своим намекая: сядь.

– Погляди.

Второе дитя ее, ладное, белокожее, светлое – точь-в-точь отец – казалось ангелом посреди грешной жизни. Такая дочь разочарование обратит в радость.

Она не ошиблась. Степан провел вечер в ее горнице. Не звучало гадких слов и обвинений. Он рассказывал о долгом пути, жаловался на усталость и с умилением глядел на Феодорушку. Аксинья знала: скоро придет время для разговоров, что разорвут ее сердце. Но сейчас, прижавшись к мужчине, изображала спокойствие и безмятежность.

Степан остался в горнице до утра, Аксинья с затаенным смехом глядела на его неуклюжие попытки свернуться калачиком на короткой лавке, впрочем, закончившиеся быстро: он захрапел, да так, что дребезжала слюда в оконце.

Аксинья полночи не спала: качала Феодорушку, возносила хвалу Богородице, что сжалилась над ней, грешницей. Не пыталась уже постичь, почему судьба, переменчивая, странная, порой дарит ей незаслуженное счастье, балует, как родитель непослушное дитя.

Испугалась она, черной копотью покрывалась душа: станет прежним, заносчивым, злым. Нет, сбылось заветное. Степан Максимович Строганов, хозяин сердца ее и плоти, принял дочку. Не укорял, не кричал, не грозил отослать – спал на ее постели. Аксинья, прежде чем прижаться к нему, ласково провела по могучему плечу.

* * *

– Прости, Господи, грешника, – повторяла Марья Михайловна и без всякого трепета глядела на восковое лицо мертвеца.

Никифор, прозванный Нехорошим – она считала сие прозвище несправедливым, – правая рука мужа, уважал хозяйку, аки мать родную. Предложил погубить Степку, наказать за прошлое и настоящее. Марья Михайловна отговаривала, стыдила его, напоминала, что Бог лишь один наказывает и милует.

Стыдила… Да только чуяла в себе – не призналась в том духовнику своему – черную радость от мысли, что Степка не будет по земле ходить. Ждала вестей.

Какие теперь вести…

Мертвый Никифор сквозь белые веки глядел на нее с укоризной. Могла предупредить, уберечь от гнева Степанова…

– Покойся с миром, – сказала верному слуге на прощание.

Служанке велела передать серебро и записку настоятелю храма, чтобы всякую службу поминал Никифора, верного слугу. Сорокоуст[105] поможет душе его обрести прощение.

* * *

На Мартына Лисогона[106] Голуба вернулся в Соль Камскую, всякий по лицу его мог прочесть: на душе его творилось неладное. Он заперся со Степаном, слышны были на весь дом громкие речи.