Счастье в мгновении. Часть 3

И сам я натворил дел, увлекшись линией обмана, точно он ягодная конфета с притягивающим на вид фантиком, манящим попробовать на вкус, и сам я привлек трудности, которых и в помине бы не было, если бы не слабость тела. Вранье казалось легким способом избежать проблем и без усилий достигнуть желаемого. Но этот подзывающий шаг, принятый подсознанием, забыл выделить и предупредить нас, что под конец придется платить по счетам.

Сидящий и наблюдающий за моим любовным отравлением подает мне платок с пчелкой, оставленный Миланой на столе, — как легко он его узрел. Я вытираю лицо и поднимаю взгляд.

— Не только вы обременены неискупленными грехами, — наконец молвлю я, на слух кажущимся грубым голосом от опущения эмоций на волю. Устыдившись своей слабости, я прошу извинения у слушающего меня с глубочайшим вниманием.

— Мне не за что тебя осуждать! Перестань бросаться извинениями! Джек, — ласково говорит он, добавляя, — если ты не против, что я так буду обращаться к тебе. — В детстве он так называл меня. Я склоняю голову в знак согласия. — Ты еще молод, чтобы говорить о неискупленных грехах. Или я чего-то не знаю?

Я безгласно моргаю и несколько раз вздыхаю. Самый полезный способ облегчить себя — излить свою душу ближнему.

— Разговоры с тобой всегда были мне по душе, Бог свидетель, — приободряет он меня, что вызывает во мне решительность и я, под мерцанием светил в оконце, начинаю длинную-длинную историю своей новой жизни после расставания с Миланой. Подробнее, я останавливаюсь на нашей неожиданной встрече, времени, проведенном вместе, на матери, которая не дает нам свободно встречаться и докладываю то, что частично знает Питер и Тайлер — о своих отношениях с Беллой и ее семьей, постепенно заводя разговор о контракте, который я подписал. Завершаю я свой монолог, как ни странно выдающийся мне с такой легкостью, которой я сам не ожидал, Даниэлем и его горестными обстоятельствами, подтолкнувшие женщину, которую я страстно люблю, сойти с нашей общей дороги.

На протяжении речи мой взгляд опущен на стену. И как только я договариваю, я воспроизвожу тяжелое дыхание Ника.

— Господи Милостивый! Да как же! Да что же! — Он ударяет себя в грудь. — Да что… и… как Брендон Гонсалес мог такое… А дочурка, до… ч… урка…

Его причитания сменяются на оглушительные стоны, рёв; он держится за голову. Его ломает. Сидя, он метется из стороны в сторону. Ужас сковывает меня. Сердце ухает в пятки. Я стремительным движением вскакиваю.

— Ааа… О… ай… — Он зажмуривает с силой глаза и бьется взад-вперёд головой, приводя меня в неистовый шок. Из-под ног уходит земля.

Я тараторю, повергнутый в ужас:

— Мистер Ник, что, что происходит с вами?

Его воротит всего изнутри. Будто что-то хочется выбраться из его тела вовне.

Я суетливо бросаюсь туда-обратно.

— Что, что же делать? — кричу я, в панике взирая на него.

— Пустите, пустите меня, — орёт Ник, проглатывая окончания, шевеля ногами. — Пустите. Где я?

Испугавшись до смерти, я притаскиваю стакан воды и подношу к его рту. Вода выплескивается обратно, я умываю ей его белесое лицо, дрожа от того, что удаётся видеть моим глазам. Он указывает трясущейся рукой на карманы дряхлого пиджака, но я не понимаю, как расшифровать это действие.

— Нужно «скорую помощь»! Немедленно! Я вызываю!

Я тянусь лихорадочно к телефону, но он разряжен.

«У Ника телефон в таком же состоянии. Соседей рядом нет. Что делать?»

— Не… т… Где, где я? — продолжает орать он как резаный. Из его груди вырываются потрясающие меня стоны от боли.

Растерянный, я меряю шаги возле него, раскидывая мозгами, как ему помочь. Он снова водит рукой по грудине, отзываясь нечленораздельными звуками. Я отнимаю его руку от подбородка, чтобы услышать яснее слова, но тщетно. Губы его синие, как вечернее небо, покрывающее горизонт. Мертвенный отсвет на его коже говорит, что смерть уже на пороге. Лоб мой омывает холодный пот, который я через каждую секунду вытираю ладонью. Как мне его спасти? Он не должен умереть. Он еще не знает самого главного о своей дочери. Его дыхание такое сильное, а сердечный пульс еле бьется.

— Ник, это я Джексон, Ник! — Мой голос взлетает до небес.

Я хлопаю его по щекам, по онемевшим плечам, но он тяжелеет в весе, что вселяет меня в страх с минуты на минуту оказаться наедине с покойником и уже тогда все то, что я не успел ему рассказать, станет бесполезным. Он сливается с мебелью, становясь таким же непоколебимым, неподъемным, превращаясь в одно большое пятно. Я зову его зычным голосом, оглушая себя, трясу его, подкладываю подушку под голову, растираю ему ноги, упавшие руки, машу перед глазами книгами, но ничто не возвращает его к жизни. Дребезжащей рукой, ощутив в углублении его верхней одежды шуршащую пачку, я нахожу какие-то лекарства, свернутые в салфетку, и от беспорядочного, распирающего во мне волнения, в суматохе подаю ему их в рот. Он закатывает глаза и задыхается будто в последний предсмертный час, но проглатывает цветную пилюлю.