Счастье в мгновении. Часть 3

— На то были обстоятельства, отец. Вам незачем бить себя в грудь, — настойчиво, на эмоциях, убеждаю его я, заглядывая в его серые глаза, в правом скрывается слеза, которой он не дает прохода на щеку и выдает улыбку. — Своими поступками вы показали каждому, что какова бы ни была ужасна ошибка, совершенная человеком, на тропу добродетелей может стать тот, кто обнажит душу и признается во всем содеянном, осмелится изменить последующую жизнь, наполнив ее исключительно добром. Вы правы, для меня вы — отец! — дрожащим голосом заключаю я, протерев рукой крупные капли пота со лба. — Я бесконечно буду благодарен вам за всё!.. — Слеза его не выдерживает задержки в глазу и извилисто течет по щеке, заливаясь за подбородок.

— А я счастливый отец, не так ли? — Улыбается глазами. Веселость обреченного гнетет в душе моей неизъяснимую печаль, пробирающую до самых костей. — Моей дочери повезло, ох как повезло, что она с таким благоразумным, премудрым пареньком повстречалась, — у обоих появляется искренняя улыбка. — Ты первый и, дай-то Бог, последний мужчина моего дитя… Ни с кем я не достигал единомыслия, как с тобой, сынок, что я полюбил тебя всей своей искалеченной душою… Ты напоминаешь мне меня в юные годы… — рассвет юности, появившийся в его взоре, проносится облачком воспоминаний в тишине комнаты, в которой все застыло. В палате поселилась смерть. Куда не упадет взгляд, то на тумбу, окно или занавес, везде ощущается ее жестокое дыхание. — Но я не боролся ни за любовь, ни за призвание, когда надо было зубами и когтями бороться… Тюфяком был. — Минует несколько секунд. — Мои дети лучше меня, и я рад этому. — Проходит минута. — Благодарю и тебя, сынок, что позвонил мне тогда и дал шанс сблизиться со своими детьми… Я поверил тебе, а ты, ты приютил меня, когда меня оттолкнули, стал для меня Божьим домом и открыл врата, чтобы увидеть своего ангелочка… И…

Будто грозным провидением распахивается дверь. Мы замолкаем, повернув головы в одну сторону. Небесное видение, возникшее перед нами, с ветром влетает внутрь, вскрикивая, донося стон смятения, вырывавшийся из её глотки:

— Па-а-па…

Бросив взгляд на Ника, луч радости которого вмиг освещает лицо, сердце замирает и, кажется, приостанавливается. Затаив дыхание, притаившись, будто меня здесь нет, я, как призрачный свидетель, взираю на то, что не поддается логическому объяснению. Он, переступив предпоследний порог жизни, стоя на краю могилы, возрождается, словно полуугасшего очага коснулась чья-то рука — что-то загорается в его очах и чудесным образом исцеляет его, насыщая необычайной живостью. Отсвет раннего пробуждения солнца мерцает в его воспламененных глазах. Изборожденные морщинки приглаживаются этим сиянием.

— Дочурка, — оживляется он, произнося слово с невыразимой нежностью, но слабым голосом. Этот голос подобен утренней симфонии воробушка. — Моя дочурка.

Они падают друг к другу в объятия. Их сердца сливаются друг с другом. Он так крепко прижимает к себе припавшую на его грудь, что я с трудом держу эмоции, сидя также, не двигаясь. Ее нежные маленькие ручонки прерывисто обхватывают его шею. Он дотрагивается губами ее лба, осознанно понимая, что в сужденную минуту его ангел-дочурка сотворит это же действо в прощальный раз перед отходом его в могилу. Их поцелуй — последний и через считанные часы он уснет навеки.

— Ты пришла… Значит, ты меня простила. — Он закрывает глаза, утопая в блаженстве, словно свершилось то, чего он так неумолимо ждал, молился всем поднебесным силам, ставя на кон свою жизнь. Мысль о дочери внедрена в его сознание и сделалась неотделимой от него самого. Воплотившееся желание стоило ему самого ценного, но радость от облекшегося в реальную форму превосходит смысл его существования и нисколько не отражает в его взоре признаков сожаления.

Безмолвные слезы — самые страшные слезы, разрывающие сердце тому, кто в обмен на исполнившуюся просьбу обязался платить по счетам, ужасающе касаются его впалых щек и тянутся тяжёлыми медленными каплями, как набитая сеном повозка волочится в ледяной ливень через болота грязи.

Трогательно смотреть на то, как частичка, отыскавшая свое пристанище, через считанные мгновения потеряет его навсегда.

— Папа, я простила, простила, — жалобно произносит она и отслоняется, озираясь на отца.

В такие минуты рассеянности, когда близкая сердцу «рука» оказалась при последнем издыхании, мы не сдерживаем себя, ибо кристаллизуется прозрачность души.

Дочь дарит ему забвение, благословенное забытье, позволяющее не чувствовать страдание и боль. Она для него дороже жизни.