Счастливчик

Валицкий сел на освещенную солнцем садовую скамейку. Он был недоволен собой за все случившееся и одновременно испытывал какое-то маленькое удовлетворение от того, что не утратил чуткости, что боль другого человека ощущал как свою собственную.

Юзаля в последний раз приводил в порядок свои записи, зачеркивал, исправлял, вставлял дополнительные замечания. Он готовился к разговору с Горчиным, который уже вышел из больницы, но еще не появился в райкоме. Письмо, которое Юзаля ему оставил, должно было завтра вызвать его на работу.

«Да, нелегкий будет разговор, — думал он о Горчине, — мне мешает моя симпатия к нему, его добрая воля и честность и, пожалуй, моя старость…»

Юзаля снова склонился над заметками, но не читал, он хорошо помнил каждую запись, лица своих собеседников, каждое движение их губ, улыбку, смущение и неуверенность вначале из-за того, что они не знали, что же нужно председателю. Ему все время приходила в голову одна и та же мысль: независимо от того, говорил ли он с человеком, относящимся доброжелательно к Горчину, или с его противником, у каждого из них было к нему живое, пристрастное отношение.

Когда он слышал их доброжелательные или обличающие речи, у него все время создавалось впечатление, что Горчин здесь значил что-то, был тем, кто взял на себя всю власть и всю ответственность и не делал из этого тайны. В действии, в каждодневной неутомимой активности он убедительно всем это доказал. Это-то и было важно, ценно, несмотря на десятки других замечаний, которые пришлось терпеливо выслушивать Юзале.

— Я хотел бы спросить, как вам пришла в голову мысль поговорить со мной, но не мне задавать вопросы. Итак, к делу… Из-за чего все у нас началось, вы спрашиваете. Ничего особенного, то есть речь не шла о каком-нибудь конкретном деле, которое бы он или я поставили ребром. Я все-таки начну от случая более общего характера. Предположим, что нужно решить вопрос и это должно сделать человек двадцать. Возможно ли в таком случае единодушное решение? По пустяковому делу, конечно, да. Если же это дело большего калибра, нужно его рассмотреть со всех сторон, нужна дискуссия, обсуждение. Как будто бы все ясно, таким вещам учат в вечерних школах партактива. Я не хочу сказать, что секретарь Горчин не допускал дискуссий, он даже их поощрял, злился, если кто-нибудь из членов бюро говорил: «Хорошо, хорошо, товарищ секретарь, пошли дальше, вопрос ясен». Но у меня создалось впечатление, что это только видимость, что он только доводил до нашего сведения свои решения, не допуская и мысли, что мы могли бы все решить по-своему… Хорошо, я скажу яснее, у секретаря Горчина редкая способность внушать людям свои взгляды, так что они этого даже не замечают. Ставя на обсуждение какую-нибудь проблему, он в нескольких словах, между строк как бы показывает, куда он клонит. И у кого есть хоть немного смекалки, тот хватается за это и ищет аргументы в его поддержку. А известно, что если хочешь ударить, то и палка найдется. Мы никогда не слышали: «Я так смотрю на это дело, а что вы скажете, товарищи?» Правда, давление, которое он на нас оказывал, всегда было незаметным… Вот так это выглядело. Чаще всего я не выдерживал. Иногда даже наперекор своим убеждениям возражал, чтобы опрокинуть постепенно установившийся ритуал. Я надеялся, что, может быть, именно так дам им понять, что дело здесь не только в моем особом мнении, а в том, чтобы принимаемые решения были действительно общими. А какой был результат? Только инспектор Бжезинский с первого слова понимал, что я имею в виду, а порой даже опережал меня. У него одного было какое-то собственное мнение, но он тоже часто молчал, чтобы не портить отношений с Горчиным, а кроме того, его часто не было, он болел. Да еще иногда крестьянин из Осин, Садовский, становился моим союзником. «Ведь секретарь лучше нас знает этот вопрос; если так нужно, то давайте все поднимем руки за его предложение». Такое преувеличенное усердие должно было для него стать предупреждающим сигналом, и он это понимал и раздражался. В результате с течением времени Горчин стал меня считать своим противником, нежелательным человеком, от которого нужно как можно скорее избавиться. Нет, я не скажу, чтобы он начал меня выживать, хочу быть объективным, хотя в этом деле он не был до конца таким уж чистым. Просто он решил тогда меня и Беняса поставить в одно положение — исполнителей своих поручений, вот именно — исполнителей, а не соратников. Я не сразу это заметил. Прихожу к нему с предложением, а он говорит: «Нет». Спрашиваю: «Почему?» — «Я сейчас вам объясню». И показывает мне пробелы, места, не продуманные до конца, трудности, риск, хотя у самого была репутация человека, любящего рисковать. И так было с каждым моим предложением. Я уже знал, что, когда идешь в его кабинет, там может ждать только холодный душ. И все это спокойно, вежливо, без хамства, но настолько ясно, чтобы мне и в голову не пришло забыть о расстоянии, которое нас разделяет.

В конце концов мои нервы не выдержали, я начал бороться.