Счастливчик

Я отдаю себе отчет в том, что не сумел усмотреть за всем, ведь человек работает с людьми, должен на них опираться и часто доверяет тем, кто не оправдывает надежд. У меня есть право на какой-то процент ошибок. И я признаюсь в них, без всяких трагедий, хотя это не очень приятно. В конце концов, я не так уж плох и ведь все мои ордена получены не за красивые глаза. Человек должен знать, чего он стоит, и как-то оценивать себя. Конечно, без фанфаронства. Однако он не хотел учесть того, что я только человек и могу ошибаться. Раз даже я так разволновался, что предложил ему поменяться местами, но он только посмеялся и похлопал меня по плечу, как мальчишку. Другое дело, что он от меня тогда отстал на какое-то время. И все-таки я не мог успокоиться. Не мог спокойно работать, принимать решения, иногда, стыдно признаться, затягивал дела, думая, что они сами решатся. Бог знает, на что я рассчитывал. А Горчин тогда, наверное, ждал и потирал руки от удовольствия, что снова мне утрет нос. У него стальные нервы, и это его могло развлекать, а меня выводило из равновесия. Раз я ему один на один все взял да и выложил, а он сделал удивленные глаза: «Вы, видимо, немного устали, товарищ Цендровский, возьмите себе побольше отпуск, поезжайте куда-нибудь в горы или на море. Это вам поможет». И я, признаюсь, понял тогда, что единственная возможность для меня остаться на своем посту — это чтобы ушел Горчин. Не удивляйтесь. Я здесь с самого начала. Только несколько нас, старост, во всей Польше осталось с тех первых лет. За эти годы я отдал всего себя и не могу позволить, чтобы кто-то из меня здесь делал марионетку и губил то, чего я достиг. А быть представителем совета для того, чтобы перерезать ленты и председательствовать на совещаниях, я не собираюсь, еще чувствую в себе силы для нормальной работы. Почему я об этом так пространно говорю? И снова вас, наверное, удивлю. Не Горчин виноват в том, что у нас сложилась такая нездоровая обстановка, а мы, и в первую очередь я сам. Потому что времена изменились, все наконец стало на свои места, а мы, старые работники, носим в себе остатки прошлого. Авторитет для нас — святая вещь. Ведь если бы мы в самом начале поставили вопрос ясно, сказали бы ему об этом в глаза на бюро или даже на пленуме и раскритиковали его поведение, мы теперь имели бы право отстранить Горчина, если бы он и дальше действовал своими методами. А пряча головы в песок, мы как бы дали ему моральное право действовать по-своему. А он его использовал. Видимо, он и от вас из воеводского комитета получил наказ, выполнять здесь роль скорой помощи и пожарной команды. А мы, когда лишились Белецкого, не сделали из этого никаких выводов. И скажите, по отношению к кому здесь нужно делать выводы? Вот почему, хоть я и знал о его романе с Буковской, дочерью моего старого друга, и, честно говоря, мне очень хотелось использовать это против него, но я не мог ничего сделать. Нет, не потому, что Буковский — мой друг, а к Катажине я отношусь, как к собственной дочери. Не потому. Что-то я начал, видимо, понимать в этом деле. Беседы с вами подтолкнули еще больше мои мысли в нужном направлении. А к тому же он подал на развод. Своим решением он закроет много ртов, и даже если бы вы хотели снять его за аморальное поведение или как следует ему всыпать, то и это будет нелегко. Впрочем, не мне судить и предугадывать, как поступите вы и секретариат воеводского комитета или наше бюро. Я его буду защищать… Да, не делайте таких глаз. Я здесь на него вешал собак, но я думаю, черт побери, что он из себя что-то представляет и мы с ним в конце концов договоримся с вашей помощью. Нет, я не увлекаюсь, а просто верю в людей. Мне нелегко было обо всем этом говорить. Кто охотно признается в ошибках? То, что вы сейчас услышали, стоило мне много здоровья, бессонных ночей, но совесть у меня не была бы спокойна, если бы я вам не сказал правды. Здесь, наверное, дело не только в моей совести, а в чем-то более важном. Уход Горчина был бы какой-то потерей с точки зрения нашего дела.

То, что перемены нужны, сомнения нет. Горчин должен остаться, но так же, как он до сих пор брался за все и за всех, он теперь должен взяться за себя. И мы должны ему в этом по-партийному помочь. Я придерживаюсь такого мнения, независимо от того, правится ли оно кому-нибудь или нет.

Все эти собеседники стояли у Юзали перед глазами, он слышал отдельные слова, высказанные людьми, которые делились с ним своими сомнениями, которые задавали ему и себе вопросы, касающиеся не только конкретного человека, но идущие дальше, ищущие эталона и смысла политической работы.

«Какой же ты, в конце концов, Михал Горчин? Сколько у тебя лиц и сколько шкур, которые на тебя надела жизнь, школа, работа… Какой же ты в действительности, друг нашего дела?»