Счастливчик

Если бы мы были недалеко от дороги, я не боялся бы остаться один. Кроме этих дикарей существуют на свете автомобили, а в них шоферы, ведь должны же они понимать хоть несколько слов по-французски. Что с тем парнем? Что за болезнь? Шишка между бровями. Проказа? Сават говорил, что она незаразна, однажды ему пришлось скрываться в доме, где в семье был прокаженный. Проказа — это не болезнь, а судьба. Я до него даже не дотронулся, со мной ничего не случится оттого, что мы спали рядом. Я его только сейчас увидел. От него воняет гноем.

Останься я здесь — наверняка пропал бы. Сдох бы в этих джунглях. Они проглатывают человека без следа. Никто не узнал бы, что со мной случилось. Исчез. Не вернулся — и все. Может, это и лучше, ведь когда нет уверенности в том, что человек умер, его все-таки ждут. Кто? Коллеги? Если они смотрят с завистью, значит у меня все в порядке, я иду в гору. Иногда кажется, что твои усилия выеденного яйца не стоят, а столько хлопот, столько унижений.

Вроде бы чего-то добился, а если это что-то сжать в кулаке… Напишут трогательные воспоминания, но каждый подумает: «Он так бился за эту поездку — и вот, пожалуйста, получил».

Похоже, одна только мать… «Робусь, ты береги себя», — прокудахтает наседка. А утенок взял да и поплыл себе. Робусь, Робусь… «Он один хотел учиться, один из всей семьи вышел в люди и теперь стыдится своей матери, — жаловалась она брату. — От матери при гостях отказался, сказал, что я — домработница». А все оттого, что мать вечно суется куда не надо, стыда из-за нее не оберешься. Никогда не научится говорить, как люди, — без конца: тройлебус, я видела двоих собак… «А вот и видела, они как раз подрались». По одежде-то еще не заметно, только уж лучше вы, мама, рот не раскрывайте, а то надо мной смеяться будут. «Раз они твоей матери уважения не оказывают, то и тебе они не компания». А зачем каждому знать, что мы бывшие подвальные жильцы? «Ну и что тут зазорного? Отец был хороший человек, в тюрьме не сидел, вас, детей, любил. Жить ему, правда, недолго пришлось, на швабский патруль нарвался, но четырех ребятишек успел мне сделать… Нет, жаловаться мне грех, дети у меня хорошие. Ведь вот и ты пенсию мне выхлопотал, и деньги даешь, когда у тебя есть или когда вспомнишь». Я отца вписал в список повстанцев — сын погибшего в восстании, а что это случилось за полгода до начала восстания — кто там теперь будет разбираться: вся Варшава сгорела. Они его убили, они. Какая разница. Чуть приукрасил прошлое его, членом партии сделал. Были нужны жертвы, а он только статистическая единица, колосок в молотилке. После смерти отец нам больше помог, чем при жизни. Не по своей охоте.

Клейкая ветка хлестнула его по лбу.

Иду на поводке, сам, стараюсь, чтобы меня не бросили. В джунглях, среди этих дикарей, не понимая ни слова… Если бы об этом рассказать, никто не поверил бы. Никто. А может, некому будет и рассказать? Тогда почему они меня сразу не убили? Тащат за собой — похоже, что-то хотят за меня получить. Видно, ведут к королевским войскам, к американским советникам. Я должен постараться, чтобы эти дикари не передумали… Американцы захотят выжать из меня какую-нибудь информацию, но сначала они должны лечить, я буду притворяться, что тяжело болен, что умираю. И что я важная птица, спец по всяким там революциям. Пусть стараются, пусть трясутся над моим здоровьем. Им лекарств не занимать. Признаюсь, что я журналист, когда они совсем меня вылечат. Возможно, дадут стипендию, покажут Америку, наверняка решат показать. Смелый журналист — таким стоит заняться. Нет, я у них не остался бы. А если даже и остался бы, то — ни одного плохого слова о Польше. А вдруг там лучше — тогда, может, остаться? Жизнь-то ведь одна. У нас не очень-то продвинешься. Старики не хотят уходить, а молодых слишком много, и все лезут учиться. Потому что бесплатно. Робусь, береги себя. А что? А если я хочу жить как человек?

— Робусь, береги себя, — повторял он шепотом, спотыкаясь в густых кустах, среди которых дергалась натянутая веревка. Вшивый выходил из терпения.

Робусь, у тебя, похоже, жар. Еле держась на ногах, он инстинктивно лез в ту сторону, где трещали срубаемые ветки, шуршали прутья, цепляющиеся за корзины, попискивали дети и сдавленно кашлял прокаженный старик. Близкие, свои. Люди.

В темноте зелеными огоньками выписывали зигзаги светлячки. Ветки отталкивали его, а он всем телом прижимался к стволам. Дышал. Бежал. Он хотел крикнуть, но длинный лист, влетев ему в рот, до судороги защекотал горло. Однако не вырвало — нечем.

Автомобиль! Люди хотят его остановить, они машут фонариками. Мама, почему в этом троллейбусе такая давка? Осторожнее, пожалуйста. Кондуктор впихивает ему в рот несколько билетов. Душно, почему они не откроют окна? Мама, мама… Не пихайтесь локтями, вы хотите меня вытолкнуть на ходу, люди, что вы делаете…

Не вытолкнули, он ехал дальше, его качало.

Маляк висел, вцепившись руками в густой куст. Тут его нашел кривоногий. Он схватил его рукой за волосы, приподнял голову и заглянул в лицо.