Счастливчик

Москиты один за другим с ядовитым жужжанием садились на опухшие губы, щекотали, деловито суетясь бередили трещины жадными присосками, пили кровь и слюну. Он бессильно поднимал руки, пытаясь закрыть лицо, но тут же погружался в сон. Гаснущий костер был еле виден, угли затягивало бельмо пепла, сгоревшие веточки сухо постреливали — так у стариков трещат от подагры суставы.

Собаки громко сопели, причмокивал младенец, жуя пустую грудь.

Он двигался с трудом, потому что нога его была слишком крепко стянута веревкой. Проковылял недалеко, отталкивая ветви, ударяя по ним, как молотом, связанными руками. Стало просторнее, словно чаща расступилась, открывая узенький проход, Роберт спускался зигзагами. Конец, я попал в тупик. Нет, тропинка здесь просто сворачивает. Отовсюду слышны голоса мео, они следят за ним из-за деревьев, свистом подают друг другу сигналы, довольные тем, что пленного удалось погнать в нужном направлении.

В зеленом полумраке белеет пятно, манит к себе. Нужно к нему идти, но внутренний голос не советует этого делать. Вот, теперь уже видно. В сплетении ветвей торчит череп. Роберт останавливается над ним, всматривается в глазные впадины, в едва заметные швы темени и, взяв в руку, трясет его, как копилку. Изнутри сыплются черные муравьи, льются между пальцами, разбегаются по стволу дерева, пропадают в прелых листьях. Мне не разгадать тайны, она ускользнула, а ведь я мог узнать всю правду о себе, ибо это череп мой и в то же время не мой. Что-то звонко гремит внутри. Наклонив череп, Роберт пытается вытрясти его. Это не муравьи, а свинцовый шрифт. Рассыпалась наборная касса. Ему удалось подхватить несколько литер, и он судорожно зажал их в руке. Он продирается, несет их к свету, потому что это уже последние деревья, конец джунглей. Сердце бьется в ускоренном ритме: сейчас, сейчас я узнаю свой приговор. Он осторожно раскрывает ладонь возле самых глаз, пальцы другой руки касаются губ, велят им молчать. Шрифт установлен неровно, он читает: «Рабусь»[2]. Нет, нет. Он возмущенно протестует. Но к кому обратиться, кому объяснить, что это типографская ошибка, вместо «а» должно быть «о», «Робусь, Робусь», — нежно называла его мать. И все же он с отчаянием понимает, что увиденное им слово клеймит его, это не обвинение, а сам приговор. Нет, это не так. Я не… Он сжимает кулак, но кончиками пальцев, как слепой, читает: «Рабусь».

Оглушенный, качаясь, Маляк спускается ниже. Нужно кричать, нельзя принять приговор, не надо с ним соглашаться. Тут неправильно написано, ведь я этого не заслужил, не так уж я и виновен. Он еще раз раскрывает ладонь и в свете солнца видит, что буквы складываются в другое слово, одну из них он в тот раз не так прочитал, — «ребус». Да, над ним подшутили, он дышит с огромным облегчением, ему дали понять, что тайны он не раскроет. Ребус — ну, на это можно согласиться. Все — загадка. Хотя, если это ребус, должно быть и решение, одно-единственное, правильное, которое, словно в насмешку, он случайно отгадал, хотя воспоминание об отчаянии и пережитом тогда страхе наполняет его ужасом.

Меня нельзя так называть. Я никогда гроша ни у кого не отнял. Он успокаивается, разжалобившись над собой — от причиненной ему обиды. Я могу вызвать свидетелей, пусть они поручатся за меня: вот мама, ее неровно выкрашенными волосами играет ветерок, у корней видна седина; вот Милька, с глазами словно после плача; вот бывший главный редактор и еще какой-то сгорбленный человек. Да ведь это же застреленный немцами отец. Они смотрят не на меня, а в сторону. Что их там так привлекает? Роберт, крадучись, подходит. На траве сидит Жаба и точит длинный нож, поплевывает на камень и деловито скрежещет железом. От ужасного подозрения у него мурашки пробежали по коже.

Роберт проснулся, но глаз еще не открывает. Слышен торопливый скрежет, как будто бы вождь хочет все подготовить, прежде чем проснется пленник.

Он приподнялся на локте. Лагерь еще спал. Только собаки вставали, потягивались, зевая, чесались, лапы барабанили по ребрам, обтянутым шкурой, изъеденной лишаями, выдирали клочки шерсти. Жаба лежал на спине, с раздутым брюхом, по-бабьи раздвинув колени. Не притворялся. Спал. Небо зеленое и желтое, еще не тронутое светом утренней зари. Первая цикада сушила крылья, протирала их, неторопливым стрекотом встречала новый день, славила жизнь.

Боль угасла, нога молчала, но слушаться не хотела — он не мог ее согнуть. Роберт проснулся, дрожа от холода. Из джунглей полосами дыма вставал туман. Это все сон, нужно его объяснять совершенно иначе. Череп вроде мой, но я его бросил — значит, буду жить. Вождь не такой уж плохой, храпит, будто дерево пилит.

Травы, пригнувшиеся под тяжестью росы, начинали светиться. Звезды таяли. Белое солнце дышало теплом, тени становились светло-синими и стремительно убегали в лес. Несмотря на свежесть, он улавливал сладковатое зловоние разложения, больничный запах.