Счастливчик

— Ах, ты не знаешь, хамское отродье! Давай, слышишь?

Дулом автомата он сбросил у него с головы шапку, мушка задела за висок и содрала кожу. Боли Терский не чувствовал, только что-то теплое полилось у него по щеке.

— Не дашь? — спросил тот со злостью. — Эй, ты, иди сюда, обыщи его!

Из лесной тени неохотно вышел человек. Не поднимая лица, чтобы Терский его не видел, он ловко начал вытаскивать из карманов все, что там находилось: спички, кусок засохшего хлеба, пять сигарет в металлической коробке из-под табака, огрызок карандаша. И еще картонную книжечку, сложенную пополам. «Это конец, — подумал Терский. — Теперь уже конец».

— Нашел! — закричал тот и поднял лицо. Терский его не знал, но глаза, возбужденно светящиеся в темноте, эти глаза он уже где-то видел. «Ну и что из того? — подумал он. — Второй раз я его уже не увижу…»

— Ах ты прихвостень партийный, — заорал человек с автоматом и еще раз ударил Терского железным прикладом. Из рассеченной кожи на голове сочилась теплая кровь.

— Пусть съест, — засмеялся второй из тени, куда он отошел, как только выполнил свою работу.

— Ешь! — услышал Терский приказ. — Ешь, сукин сын!

Он стоял не двигаясь, не взяв протянутую ему картонную книжечку. В нем росло упрямство, смешанное со страхом и ненавистью, оно становилось все тверже и тверже, как вылитый на землю цемент. Терский думал: «Этого я не сделаю. Не позволю им ходить по деревням и болтать, будто я, чтобы спасти жизнь, сделал все, что они хотели».

— Ешь, ты слышишь, что я тебе говорю?

Терский продолжал стоять молча. Первый удар оглушил его. Теряя сознание, он уткнулся лицом в песок, стараясь закрыться от следующих ударов. Бандит бил автоматом наотмашь, куда попало. Подбежал второй и начал пинать его ногами, старательно выбирая самые чувствительные места. Терский потерял сознание. Но это продолжалось недолго, он очнулся от острой боли.

— Ешь, — слышал он отрывистый голос бандита в перерывах между ударами. — Ешь, сукин сын, иначе сдохнешь!

Терский снова почувствовал, что он проваливается куда-то. И это было последнее, что он помнил. Лежа на земле, он без конца повторял, упрямо, словно эти слова должны были его спасти: «Я не сделаю этого, не сделаю, не…»

Терский посмотрел вокруг себя. Фабрика, рядом люди. Он облегченно вздохнул. «И что из того, что так было, — подумал он, — сегодня надо жить иначе…» Терский сам знал, как важно, занимаясь человеческими делами, уметь оценить их по сегодняшним меркам. К нему приходили, просили помочь, словно он, единственный из всех, мог достать им звезду с неба; не так уж далеко оно было, это небо, да и вопросы простые: квартира для семьи, живущей в одной комнате, и чтобы приняли сына на работу, ведь отец здесь трудится с самого начала, «с развалин», и что прожить трудно, мастер работу дает получше только своим знакомым, которые с ним вместе выпивают, а молодых ни во что не ставит, за сигаретами посылает, а сейчас ведь уже не те времена, товарищ секретарь!

Он распутывал один узелок за другим, чтобы из множества нитей вытащить нужную и чтобы от этого была польза. Иногда вытаскивал не ту, она казалась самой длинной, а это был только кусочек, иллюзия, обман. Хотя всегда какая-то доля правды была в каждом слове, которое он слышал. И к тому же приходилось к каждому случаю прикладывать соответствующую мерку. Недостаточно сказать: «Нет, я этого не сделаю». Нужно было брать и взвешивать в руках все, что люди приносили на его письменный стол, и радость, и обиду — а ее было больше всего, — и иногда его охватывал страх; способен ли он понять, сумеет ли разобраться? Иногда он с грустью вспоминал о том времени, когда достаточно было знать одно: четкая линия разделяет мир на две половины, и нужно только подтолкнуть ту, вторую, чтобы она поскорее развалилась. А потом все будет просто и ясно.

Фабрика пылала. Терский смотрел на стены цехов, их еще не коснулся огонь. «Там, у этого окна, мои кирпичи», — подумал он.

Артиллерийский снаряд пробил в этом месте дыру, огромную, как ворота сарая. «А здесь, где мы стоим, была воронка от английской бомбы, глубокая, как колодец, наполненный водой, и из нее торчал согнутым ствол зенитки». Терский посмотрел на свои сжатые кулаки и, удивившись, разжал пальцы и опустил руки.

Генерал поднял руку вверх, словно командовал батареей. Глядя на часы, он мысленно считал секунды: «Двадцать, девятнадцать, восемнадцать, семнадцать, шестнадцать…»

В этот момент он понял: ведь все, что он сейчас делает, относится к другому времени, тому, которое было тридцать лет назад. Генерал оторвал взгляд от секундной стрелки и медленно опустил руку. Ладони он сунул за ремень и стоял не двигаясь. Никто на это не обратил внимания — вот почему он тут же забыл о себе, не отрывая глаз от пламени. «Справимся ли мы с этим?» — забеспокоился он. Цистерна, казалось, плыла в небо, поднятая огромным столбом, ниспадающим с облаков. «Если не удастся, о господи…»

Генерал не знал, что его губы продолжают шевелиться, отсчитывая секунды, а их оставалось все меньше и меньше: десять, девять, восемь…