Счастливчик

Что я мог сказать Трейси? Как объяснить ей? Для этого не было никакого объяснения. Ничто не имело смысла. Фраза «Ты не понимаешь» превратилась в мантру. Она не понимала. Никто не понимал. Даже я сам не понимал, что сделает со мной Паркинсон, как изменит жизнь. Но когда я был пьян — было немного легче всё это игнорировать.

Если бы этот полёт вниз по спирали продолжился чуть дольше, уверен кто-нибудь бы вмешался. Но в июне 1992, как раз перед окончанием съёмок «Ради любви или денег», меня поджидал последний виток, последнее утро, когда я проснулся в замешательстве, в страхе и жалости, не говоря уж об убийственном похмелье. И затем, в момент просветления, на меня снизошло нечто, что теперь я могу обозначить, как благоволение: я решил поставить финальную точку.

В то лето большую часть вечеров Трейси проводила на сцене Бродвея, а я находился на съёмочной площадке днём, так что мы виделись меньше, чем обычно. Ко второй неделе июля съёмки «Ради любви или денег» должны были закончиться, и как это обычно бывает в конце, график перешёл на ночные смены. Так уж случилось, что в пятницу 26 июня мы с Трейси должны были поехать на работу в одно и то же время: она — в театр, я — на съёмочную площадку. Я сказал, что ориентировочно буду занят до пяти утра. План был такой: в субботу я должен был отвезти Сэма в Коннектикут, а Трейси должна была присоединиться к нам в воскресенье — воскресенье и понедельник обычно бывают выходными в большинстве театров Нью-Йорка. Добравшись до работы, я узнал, что в расписании была допущена ошибка. Оказалось, мне не нужно было оставаться на ночь, я заканчивал примерно в 21:30–22:00 и был бы дома раньше Трейси.

При обычных обстоятельствах, в менее трудное время, меня приободрила бы перспектива вернуться домой пораньше, провести лишнее время вместе. Но дома меня ждала новая реальность — моя БП. Первая мысль была: я сказал, что не вернусь до утра, а теперь у меня появилось пять-шесть свободных часов — время генеральной пьянки.

Мне так сильно этого хотелось, будто я знал, что это будет мой последний раз. И тут же, когда я ещё стоял перед камерой — оставалось снять небольшую ночную сцену на углу Трайбека-стрит, — несколько моих приятелей из техкоманды начали доставать квартовую бутылку текилы, сумку лаймов и реквизитный блендер. Когда помощник режиссёра прокричал «конец», мы уже приступили к третьему раунду с «Маргаритами».

К десяти часам мы были в небольшом баре-ресторане в пригороде — его название и большинство подробностей того вечера осталось в тумане. Должно быть, местечко было русское — помню, как накатывал шоты с ледяной водкой. Переход от текилы к водке был смягчён небольшой пивной паузой. Не знаю, шли мы по назначенному курсу или импровизировали, а владелец просто не обращал на нас внимания, но после того, как мы одновременно закинули по шоту, стопки полетели в камин, где разлетелись на мелкие кусочки. Вакханалия отлично продолжилась и после закрытия бара, когда мы вернулись на Трайбека, чтобы ещё сверху шлифануть всё пивом из мини-холодильника.

До дома я добрался только после восхода и не помню, чтобы меня кто-то подвозил. Нет ничего шумней крадущегося пьяницы. Так что Трейси быстро выглянула из-за двери спальни.

— Майк, это ты?

— Да… только что вернулся с работы, — соврал я.

— Ладно. Ложись в кровать, — сказала она и закрыла дверь. Я знал, что уже через пару секунд она снова заснёт, стоит только залезть под одеяло.

Я направился прямиком к холодильнику и взял пиво. Поход из кухни до дивана в гостиной должно быть был ухабистый, потому что когда я потянул за ушко, пиво полезло наружу. Я втянул в себя пену, сделал большой глоток и рухнул на диван, закинув ноги в ботинках на мягкий подлокотник. Поставил банку на пол на расстоянии вытянутой руки да так и оставил её там. Во рту стоял вкус пива. Глоток водянистого «Курс» — что за жалкое завершение алкогольной карьеры.

ТРЕЗВ, КАК СУДЬЯ

— Проснись, папа… проснись… поехали в Конек-ти-кут.

Я лежал в верхней одежде, весь взмокший от пота. Диван стоял напротив большого панорамного окна нашей вест-сайдской квартиры с видом на Центральный парк. Пока я спал, тело жарилось под яркими лучами солнца, взошедшем над Ист-Сайдом. В голове медленно начала собираться общая картина.

Сэм, мой трёхлетний сын, мой малыш, которого я очень сильно любил, был в тот момент ничем иным, как большим назойливым комаром, ползающим по мне и жужжащим над ухом. Я хотел шлёпнуть его и спихнуть на пол. Но вместо этого я кое-как поднялся и усадил его на диван рядом с собой. Очень тяжело было открыть до конца глаза; в комнате было слишком ярко, миллионы люменов пронзали мозг острыми иглами. Мутным взглядом я посмотрел на банку, она была опрокинута — без сомнения слетевшей во сне с дивана рукой. Я сосредоточенно смотрел на неё, стараясь настроить фокус — по ковру растеклось влажное пивное пятно.