Счастливчик

Чтобы удовлетворить любопытство, я убедил их разнюхать обстановку в телевизионном мире. Мне донесли, что некоторые первоклассные сценаристы-продюсеры хотели бы видеть меня в новом ситкоме. Это значило, что я сам мог диктовать условия. О деньгах я не думал, а зацепило меня то, что никто не возражал делать шоу только в районе Нью-Йорка. И, кстати, если шоу окажется успешным, то будет и куча денег.

Я поговорил об этом с Трейси. Она колебалась: не хотела, чтобы я снова загнал себя в ловушку, отдал много времени тому, что может сделать меня несчастным. Но ей понравилась идея быть рядом в одном месте, имея более-менее регулярную семейную жизнь.

Но пока что это оставалось на уровне фантазии, потому ещё до «Американского президента» я подписался на ещё один фильм в апреле 1995 — третий и финальный проект по контракту с «Юнивёрсал» под названием «Страшилы», который полностью должен был сниматься в Новой Зеландии. Почему, спросите вы, в своём желании быть ближе к дому, я согласился делать фильм так далеко в другой стране, в другом полушарии, на другом краю света? Это долгая история. Скажу только, что жизнь не обязательно должна двигаться по прямой линии. Зато я знал, где хочу оказаться после окончания съёмок.

И вот я в Новой Зеландии. Живу в съёмном доме на окраине Веллингтона, часами просматривая видеокассеты, присланные из-за океана. На всех кассетах различные варианты ситкомов: «Сайнфелд», «Друзья», «Новостное радио», «Фрейзер». За шесть лет после «Семейных уз» я очень редко смотрел телевизор и удивился тому, сидя в этой заднице мире, насколько качественней стали американские ТВ-комедии. Теперь я знал, почему не мог найти хоть сколько-то смешной киносценарий: все комедийно одарённые сценаристы были заняты на телевидении.

Где-то на середине пребывания в Новой Зеландии я принял решение: когда попаду обратно в Штаты, домой в Нью-Йорк — тоже отправлюсь на телевидение.

На это решение повлияла и парочка других факторов. В этот раз я не буду ни на кого работать, ввязываясь в авантюру на правах полноправного партнёра. Кем бы не оказались мои партнёры, я расскажу им о своей болезни. Доктор Роппер сказал у отведённого мне времени нет чётких границ, но внутренне я чувствовал, что на работу у меня осталось не более шести-семи лет — как раз подходящий период для достижения успеха на телевидении. Из-за постоянной занятости, оказанного мне доверия, понимающих мою ситуацию партнёров, врачебной и семейной поддержки, сериал был наилучшим вариантом, чтобы в оставшееся время максимально насладиться своим ремеслом.

Было и ещё кое-что: пока я в одиночестве в съёмном доме на другом конце земли смотрел те кассеты, смеясь над изощрённостью комедии нового типа, слыша смех зрителей в зале, — я ощутил зависть к актёрам. Они были заняты тем, чем я сам раньше занимался, что мне нравилось делать, чего мне не терпелось сделать снова. Я буквально следовал завету Конфуция: выбрал работу по душе.

ЛЕТО СЭМА

Нью-Йорк, 1994.

Сэм: Почему ты продолжаешь шевелить рукой?

Я: Это не я, она сама шевелится.

Сэм: С ней что-то не так?

Я: Ага… то есть не с ней, не с рукой. Понимаешь, каждый раз, когда тебе нужно побежать или прыгнуть, или кинуть камень — сначала ты говоришь об этом мозгу, а потом мозг говорит твоему телу.

Сэм: Твой мозг не хочет говорить руке, чтобы она перестала шевелиться?

Я: Точно. Часть мозга, которая разговаривает с рукой не очень хорошо работает.

Сэм: Она не всегда шевелится.

Я: Нет. Когда я ем таблетки, они временно чинят сломанную часть мозга. Но иногда, чтобы она остановилась, мне всего-то нужно её обмануть.

Сэм: Ты можешь обмануть свой мозг?

Я: И мозг и руку одновременно. Это секрет. Если я покажу, как это делается, ты будешь иногда мне в этом помогать?

Сэм: Да!

Тремор Паркинсона часто называют тремором покоя. То есть он возникает, когда часть тела находится в состоянии или положении покоя. Любопытно, что это не относится ко сну (кроме самых легких фаз), когда снижение активности мозга прерывает практически все сокращения мышц и тремор исчезает. Дрожь можно уменьшить или совсем подавить волевым движением, по крайней мере на мгновение, но она вновь появится при следующем движении. Вот почему, особенно на ранних этапах, я мог маскировать дрожь такими простыми движениями: поднять и опустить кофейную чашку, покрутить в руке карандаш или монетку. Я пользовался такими фокусами на работе или на людях — одно движение раз в пять-шесть секунд, но по несколько часов к ряду. Ловкость рук, которая невероятно изматывала. Работа в одиночку: неважно кто что думал, глядя на меня со стороны, никто из них не догадывался, что я занимаюсь совсем не тем, чем кажется. Эта маскировка в буквальном смысле доводила меня до белого каления.