Счастливо, товарищ…

Линия 1: «Position»

В ночь на Первое

Моя мастерская. Повсюду портреты —

здесь милые, добрые, умные лица.

С утра музыканты, актёры, поэты

и люди другие

идут вереницей.

А мне ни подняться, ни плечи расправить,

ни выветрить запах наложенной краски.

Штампую налево, штампую направо

какие угодно,

добротные маски.

Неважно,

какими Вы были до двери

моей мастерской – вот сила искусства! —

портреты – иконы, грешно не поверить.

А что неудачно – замажется густо.

Но вымыты кисти.

С ослабленным духом

ищу я спасение от ночи бессонной.

Забыть бы, что даже последнюю шлюху

изображу непорочной мадонной.

Забыть бы,

что девственно-чистым оставил

тот холст, на котором когда-то хотел я

и снег написать – как он весело таял! —

и даль – как бескрайне она голубела…

Октябрь-83…июнь-84.

«Извини…»

Всё живое затихло, то есть

близок, близок грозы разбой!

А к перрону подходит поезд,

первый утренний.

За тобой.

За тобой. Ты безмолвна тоже.

Набежала печаль в глаза.

Ждёшь. Я в эти минуты должен

на прощание что-то сказать.

Мне не трудно, но что изменят

в твоей жизни

мои слова?

Если хочешь, паду на колени,

даже руки начну целовать.

…Дождь мне с тела грехи мои смоет.

С нетерпением жду дождя!

Извини, что я жил с тобою.

Извини, что я жил без тебя.

Сентябрь-83.

Могила № 840

Не потому, что друзья слепы,

не потому, что враги глухи,

хочется через себя слепить

в рифму вколоченные стихи.

…Между надгробьями тесно, что ж,

муторно-тесной была юдоль.

И не случайно цифрами с грош

выбито «восемь четыре ноль».

Где же сплетения крепких рук?

Не перекрыта последняя боль,

та, что ушла и вернулась вдруг

Вечностью «Восемь Четыре Ноль».

Пара слегка любопытных глаз —

это тебе, перекатная голь.

Просто хватило тебя как раз-

только на «восемь четыре ноль»…

Не потому, что любовь, как мёд,

после которого жадно пьёшь,

ты принимаешь того, кто ждёт.

И пожираешь за то, что ждёшь.

Август-87.

(К спектаклю о Чернобыле, несостоявшемуся)

1. Дорога

Логичное и нелогичное строго.

Однако растерянность портит глаза.

Тебя целиком поглощает дорога.

Дорога, которая прямо назад.

Так здравствуйте, близко-далёкие братья,

не зная почти ничего о войне,

и кукла, пятном подвенечного платья

мелькнувшая в полузакрытом окне.

Не правда ли, случай, помимо резона,

порою не то, что хотелось, даёт?

Тебя провожает Опасная Зона,

и ты уезжаешь, частица её.

Живи – это символ второго этапа.

И дело не в тысячах книжных томов.

А ветер – ты помнишь, срывающий шляпы? —

слоняется вдоль опустевших домов.

Январь-88.

2. Финал

Покуда верстается номер журнала,

где будет когда-то рождённое нами:

свободное слово – не скрытое жало,

летучая фраза – бескровное знамя —

не надо борьбы, и останутся силы,

казалось бы, для невозможных полётов

туда, где единая мера – «красиво…»

А значит, не надо любить идиотов.

О Ты, воскрешённый и вставший над всеми,

убитый за право залечивать стоны,

бросай же на землю целебное семя!

бросай же скорее, ну что Тебе стоит…

А каждая просьба полна униженья.

А каждая жизнь – продолжение песни.

И мы продолжаем искать продолженье.

За это похвалят, но раньше – повесят?

Январь-88.

Провожая

И трудно расстаться,

и трудно расставить

ушедшее

ровно, по полкам и в ряд.

И мечется,

вдруг натыкаясь на ставни,

уже изумленно-растерянный взгляд.

Пускай говорят про идейную свежесть,

что смена пришла или только в пути.

А вновь раздаётся: «Простите, а где же…»

И снова кого-то придётся простить.

Я вычитал где-то, что слово летуче.

И всё-таки

я не сумею смолчать.

Спасибо за ум и за честность —

за лучшее,

не позволяющее

одичать.

Март-88.

* * *

кроме того, что болит и болит

твёрдое нечто, условно твоё

очень хорошее, только вдали

или невзрачно-большое житьё

сольная партия требует сил

руки убрали, да голос охрип

брошен ли жребий, как ты попросил

выпало так: сторона номер три

не привыкать признаваться во всём

пусто в копилке развития вширь

определённо, ты будешь спасён

лопнуло сердце, как мыльный пузырь

Апрель-88.

* * *

Меня вынуждали выбрасывать белые флаги.

Закушены не для того сотворённые губы.

Я выбьюсь из общего ритма на стартовом шаге.

А все барабанщики это, как раз, и не любят.

Не звук ненавижу, но однообразие звука.

Второму удару нисколько не буду послушен.

И штраф назначают проросшие в палочки руки —

публичный позор под огнём бесконечного туша.

А чувство вины – утончённое правило плаца.

Его приплюсую к признанию собственной дури.

Содеяно зло, и не всем суждено оправдаться.

Тогда я мечтаю родиться источником бури.

Апрель-88.

* * *

Отчизна моя встрепенувшейся птицей

расправила крылья на пламя заката.

Перо над зеркальной водою кружится,

пройдя по дырявому телу плаката.

Любимая, где ж за тобою угнаться?

В твоих пожеланьях – воинственный ветер,

глубокая ночь и начало прострации,

путь на звезду, что прохладен и светел.

Ты плавно встаёшь и уносишь обиду.

Ты резко встаёшь, не желая мириться.

Ты напоминаешь рассерженным видом

Отчизну мою, встрепенувшейся птицей…

Июль, август-88.

* * *

Страна преломлённого света

в предчувствии трудной зари.

Как осиротевшие, где-то

мерцающие фонари.

Слуга пресловутой арены,