Счастливо, товарищ…

На платформе «Перловская» шла обычная раздача перловой каши. Тормозила электричка, и пассажиры тянули через фрамуги миски, плошки и ладошки. Навстречу розовощёким толстухам в белых кружевных передничках, шестерым – по числу вагонов. Потому седьмой вагон никогда не присоединяли к составу.

Толстухи запускали вычищенные до блеска половники в пышущие паром большие бидоны и с шутками-прибаутками, а также с привычным «на здоровьица!», накладывали милым землякам пропитанные свежим вологодским маслом порции каши. Двойные, тройные – сколь душе угодно. И никто – никто! – не бегал из вагона в вагон, урывая для себя впрок или для родственников, якобы срочно отошедших позвонить.

Хотя люди ехали разные, и кой-кому я каши ни в коем случае и ни под каким предлогом не дал бы.

Потом электричка набирала скорость, умиротворённые пассажиры стряхивали с пальцев то, что удалось наковырять в зубах. Конечно, не на пол, а в хрустальные урночки возле каждого мягкого, обитого бархатом кресла. И блаженно засыпали, укрывшись полушерстяными пледами в красно-чёрную клетку и вышитыми золотом словами.

Теми, последними в земной жизни доктора Фауста.

Август-92.

Батарейка любви

Батарейка сдохла, но ведь чувство – нет! Хотел Никифор сказать Джульетте, да не успел. Его выставили за дверь, под струи дождя толщиной с указательный палец мужчины среднего размера.

Никифор постоял, не веря в случившееся, затем побрёл, загребая непослушными, чугунными ногами.

Так-то. Не просили его, даже ни капельки. Сам рванулся грудью: не дам молчать часам настенным, печаль несущим во семью! То есть надо было запустить в её квартире часы, это в прозе. Подобно Данко, он летел, сжимая блестящую импортную полутора вольтовую батарейку, припасённую для себя. И казалась-то новой, а нате вам.

Никифор брёл. Как мог аккуратно, обогнул лужу, но сбоку выскочил «Запорожец» и щедро окатил грязью. Автоматной очередью полоснул по новой шёлковой рубахе, дорогой и сердцу, и кошельку. Да что по рубахе – по джинсам!

Удивляться тут нечему: по жизни Никифор двигался уверенной поступью неудачника.

Смеркалось. Безразлично подумал: «Наверняка уже газеты в ящике поджег какой-нибудь прыщавый весельчак». И сразу вскрикнул. Это бродячая собака догнала и больно укусила за лодыжку. Вот дрянь: до подъезда было рукой подать.

Никифор поднялся по ступенькам, открыл дверь квартиры и дверцу стенного шкафа в прихожей, едва не сорвав с петель. Достал с верхней полки вторую от пары батарейку и с лёгким сердцем выбросил её в мусоропровод.

Август-92.

Сказано: раут

Наконец-то!

В среду Захар получил приглашение на светский раут у мадам Зельдович. Надел новые (остались только зелёные) носки и пошёл.

Народу оказалось немного, все сплошь незнакомые. Это радовало и успокаивало. А то привяжутся: «Ба, Захар! И ты на рауте?»

Пока суть да дело, он отыскал табурет и уселся, вольготно вытянув длинные ноги. Отдыхайте, ещё плясать и плясать. А может, и с ручной кладью. Например, в виде вон той кареглазой блондинки. Не откажет же она такому кавалеру! Всё правильно, решил Захар. Но время бежало, глаза его уже всех дам истёрли, а танцев всё не было.

Привиляла бёдрами хозяйка: «Отчего скучаете, любезный Захар? Извольте пожаловать к шведскому столу». Он тихо удивился: шведский – понятно, но причём здесь Зельдович? Надобно проверить. Однако стол оказался обычным, ничего шведского. Разве что надписи заморские на бутылках такие, что, прямо, хочется их немедленно изучить. Незаметно повёл головой вправо-влево. Слежки нет. Стульев тоже нет, но это, ясное дело, от недосмотра. Вот когда спасибо-преспасибо, что ноги успели как следует отдохнуть.

Звуки стали отдаляться и окончательно отдалились. Захар увидел голубоглазую брюнетку, влюбился и бодро шагнул, чтобы обнять. Промахнулся. Относительно брюнетки, но не антикварной вазы. Византийской или китайской – разбери теперь. Нет, сначала собери теперь. Ха-ха-ха, всем шуткам шутка…

Утром Захар очнулся одетым в своей кровати и от мучительного желания всё вспомнить даже привстал. Первое, что пришло в голову: «Это не жизнь, а сардонический сарказм».