На окно из цветного стекла
я украдкой перекрещусь.
Это воздух случился такой,
из которого соткан сонет.
Ничего необычного нет.
Просто осень стегает тоской.
Вот упрятаться бы ныне
в безымянном хуторке,
суетные чувства вынуть
и остаться налегке.
И под небом синим-синим,
не ударив в грязь лицом,
вдруг помериться бы силой
с проходящим кузнецом.
А совсем вблизи от дома
у излучины реки
выпускает тихо омут
на поверхность пузырьки.
У меня не бывает друзей,
у тебя не бывает подруг.
Словно водят по глупой стезе
чьи-то цепкие кончики рук.
Остаётся ли память плохой,
или ветер со мною в ладу
перелистывал томик стихов,
в городском опустевшем саду?
И когда по утрам в полусне,
среди кукол бродя в неглиже,
ты не будешь мечтать обо мне —
значит, мы разминулись уже.
Наступление Нового года
Только полночь станет гулкой,
как едва заметной тенью,
будто вор по переулку,
по лицу скользит сомненье,
что невозвратима юность,
что душа в порыве чутком
приняла в себя угрюмость,
не угодную рассудку.
Но поскольку счастье зыбко
или тянется по нитке,
я готов служить улыбкой
на рождественской открытке.
Вам…
Вам к лицу любая почесть.
Вам любые двери – настежь.
Ваши дни и Ваши ночи
инкрустированы счастьем.
Вам легко среди реалий,
где весомые едва ли
Ваши пальчики купались
в белых клавишах рояля.
А моя мечта легка ли —
с Вами вдруг соединиться?
Чтобы таять облаками
над какой-нибудь зарницей.
Линия 3: «Прочее и разное»
Я играю с тобой,
я играю тобой,
как играет вода
водосточной трубой.
То ли силой делюсь,
то ли песней делюсь
и, покинув тебя,
где-то в море вольюсь.
Не люблю из пакетов супы,
из пакетов супы
глупы.
Я люблю супы из крупы,
если в них
поросячьи пупы.
Шутка.
В период смешения крови и взлёта бровей
застенчивый ангел, скрывая плиту потолка,
торжественно тих.
Но стоят возле ванны моей
поэт с проституткой
и зрячего топят щенка.
А тело, согласно закону, проскочит трубу
затем, чтобы вторить зловонию мусорных куч.
Я благословляю бродячую Вашу судьбу
уже потому, что язык беспредельно могуч.
Ну что же, урок рисованья почти закруглён.
Не мною поверженный воин незыблемо стар.
И справа на том же заборе выводит углём
открытые женские формы, краснея, школяр.
По Сальвадору Дали
Ноль километров пути.
Слушай, не надо юлить!
По Сальвадору Дали
сны до пчелы сократи.
Твой перезревший гранат,
снова к ногам упаду.
Тигры в тебе на ходу,
и невозможно назад.
Слабой, жестокой, другой
рвёшься в летучие дни.
Мы остаёмся одни.
Будь, если можешь, нагой.
Любимой
Не плотник —
сантехник.
Разряд не имею.
И не придаток рубля.
Прости,
что я занят дурацкой идеей —
увековечить тебя.
Меня уже нету.
Наверное, сдох.
Поскорее пеки поминальный пирог.
Фитили утопи в пропечённом корже.
Мне почти все равно.
Меня нету уже.
Устраняя падение в ноль,
заливаю шампанским пожар,
много-Ницше-и-чуть-Рокамболь
до прихода звезды Ахернар.
Точно так непреклонны пажи
и заботливо-нежен Перун,
так и я продолжал дорожить
именами невидимых лун.
А прошедшее сброшу, как плащ —
изъелозил его, извозил…
Всё равно не обида и плач —
три десятка покинутых зим.
В театре Кабуки
теряются звуки.
Весенние воды
крушат акведуки.
Прекрасная Литта
морями закрыта.
Я парус сошью
из листов кондуита.
И верить устану
себе и Тристану,
с груди отцепляя
значок капитана.
Когда открываются баки,
и льётся сироп на поля,
то красные скачут рубаки,
и ухает с ними земля.
Их радость достойна приказа,
любовь – пораженья в бою.
Себя с эн-плюс-первого раза
я в каждом легко узнаю.
И сквозь музыкальную дрёму —
не мной дирижирует кнут! —
возьму и Фому, и Ерёму
и твёрдыми лбами столкну.
Моё ощущение бизнеса —
в одно представление к ордену,
во взятие винно-водочных,
в больной бастионами мир.
И кто бы из сил не выбился,
важна и доступна Родина.
Поскольку ценнее лодочник,
а я-то мечтал – пассажир.
Девушки с луноподобными лицами
круглые сутки проводят за спицами,
чтобы под струями бешеных вод
до исступленья водить хоровод.
Чтобы угрюмо в орешнике прятаться,
если надумает кто-нибудь свататься.
Так получается дело одно:
пялиться, не отрываясь, в окно.
Насколько будет беспощадна
игра невидимой руки?
Я провожу тебя, и ладно.
Ведь мы с тобою земляки.
Так на изящество Шопена
не ляжет грязная пята.
Но бледно-розовая пена
уже сползает изо рта.
Время я упрячу снова,
ты его схоронишь просто.
Я не стану Казановой,
ты не будешь Коза Нострой.
На ковре из мокрых листьев,
зацепив когтями икры,
мы едва услышим выстрел,
из глазищ пуская искры.
Присцилла Лейн-Пресли гремела посудой,
пуская словечки сквозь кухонный пар,
который осеннее утро остудит
помимо растущих присцилловых чар.
Кому-то с картохою соли полпуда,
кому – в небоскрёбе дано угадать
Присциллу Лейн-Пресли, звезду Голливуда,