Счастливый новый мир

По Отделу пронеслись сдавленные возгласы изумления и ужаса; какая-то девушка громко вскрикнула; кто-то, встав на стул, чтобы лучше видеть, ненароком опрокинул две пробирки со сперматозоидами. Сутулая, обрюзгшая, выглядевшая особенно безобразно среди всех этих здоровых, крепких тел и ясных, без единой морщинки, лиц, в комнату вплыла Линда — живое олицетворение старческого уродства. Ее губы кокетливо искривились в жалкой, бесформенной улыбке; и она своей вихляющей (и, по ее мнению, чувствен­ной) походкой, тряся огромными грудями, направилась прямо к Директору. Бернард шел рядом с ней.

— Вот он, — сказал Бернард, указывая пальцем на Дирек­тора.

— Неужели вы думаете, что я бы его не узнала? — возму­щенно спросила Линда.

Затем она повернулась к Директору.

— Конечно, Томас, я тебя узнала. Да я бы тебя узнала где угодно, хоть среди тысячной толпы. А ты, небось, меня за­был? Ну, не узнаешь? Неужели ты не узнаешь меня, Томас? Не узнаешь свою Линду?

Она глядела на него, склонив голову на бок, все еще улыбаясь; однако, столкнувшись с выражением явного омерзения на лице Директора, эта улыбка становилась все менее и менее самоуверенной и наконец угасла.

— Неужели ты не узнаешь меня, Томас? — повторила Лин­да дрожащим голосом, с надеждой в глазах, и ее оплывшее, морщинистое лицо исказилось печальной гримасой.

— Томас! — еще раз крикнула она и протянула к Директо­ру руки.

Кто-то начал хихикать.

— Как это понять? — воскликнул Директор. — Что это за мерзкая...

— Томас! — взвизгнула Линда и, ринувшись вперед, обвила руками шею Директора и прильнула к его груди.

Сотрудники не могли удержаться от смеха.

— Что это за мерзкая шутка? — заорал Директор.

Весь пунцовый, он пытался освободиться от объятий Линды, но она отчаянно цеплялась за его рубашку.

— Я — Линда, я — Линда! — кричала она, но ее крики заглушал всеобщий хохот. — Ты сделал мне ребенка! — истошно завопила Она, так, что на этот раз ее все услышали.

И тут все, как по команде, смолкли — и смущенно устави­лись в пол. Директор неожиданно побледнел, застыл, перестал сопротивляться и в ужасе уставился на Линду.

— Да, ребенка! — повторила она. — Из-за тебя я стала матерью.

Она выкрикнула эту непристойность, как бы бросая вызов наступившей тишине; а потом, вдруг оторвавшись от Дирек­тора, залилась краской стыда и, закрыв лицо руками, начала всхлипывать.

— Томас, это была не моя вина, — запричитала Линда. — Я ведь всегда делала все мальтузианские упражнения, ты же знаешь. Всегда... Я и сама не знаю, как это получилось... Если бы ты знал, Томас, как это было ужасно! Томас! Но все равно, он мне был большое утешение, правда...

Она повернулась к двери и позвала:

— Джон! Джон!

В дверях появился Джон. Он несколько секунд помедлил, огляделся по сторонам, и, неслышно ступая в своих мягких мокасинах, прошел вдоль лабораторных столов, и, упав на колени перед Директором, отчетливо произнес:

— Отец мой!

Это слово (считавшееся куда менее неприличным, чем слово "мать", которое прямо намекало на такую мерзость, как акт деторождения, тогда как слово "отец" было просто грубым, но отнюдь не порнографическим) — это комично­скабрезное слово разрядило напряжение, казавшееся уже невыносимым, и раздался оглушительный взрыв совершенно истерического хохота; за первым взрывом последовал дру­гой, третий — все сотрудники Отдела тряслись, корчились, извивались от смеха и не могли успокоиться. Отец мой! — и это был не кто иной, как сам Директор. Отец мой! О Форд, о Форд! Вот уж вправду умора! Раскаты хохота следовали один за другим, лица исказились, из глаз текли слезы. Было опрокинуто еще шесть пробирок со спермато­зоидами. Отец мой!

Бледный, с выпученными глазами, Директор, как затрав­ленный зверь, униженно огляделся вокруг.

Отец мой! Хохот, уже начавший было затихать, разра­зился с новой силой. Директор зажал руками уши и кинулся прочь.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ