Счастливый новый мир

— Однако же, долг есть долг. Мы не имеем права подчи­няться своим личным пристрастиям. Я хочу знать истину. Я люблю науку. Но в истине таится угроза, а наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь и полезна. Да, она по­могла нам создать самое устойчивое общество, какое только существовало в истории. По сравнению с нашим обществом древний Китай был безнадежно беспокойным государством; даже матриархат доисторических времен не обеспечивал людям такого спокойствия и такой уверенности в завтраш­нем дне, какие обеспечивает современный мир. И все это, повторяю, благодаря науке. Но мы не хотим, чтобы наука сама же уничтожила ту пользу, которую она принесла чело­вечеству. Вот почему мы так тщательно ограничиваем сферы научных исследований — и вот почему я чуть было не отпра­вился в ссылку на острова. Мы не можем допустить, чтобы наука занималась чем-нибудь, помимо самых неотложных практических проблем сегодняшнего дня. Все остальные исследования мы пресекаем в корне. Любопытно в наши дни ознакомиться с тем, что писали люди о научном прогрес­се в эпоху Нашего Форда. Они, кажется, воображали, что научный прогресс будет продолжаться бесконечно и безгра­нично, а там хоть весь мир гори огнем. Они считали, что знание — это величайшее благо, а истина — это высший крите­рий; все же остальное вторично и подчинено знанию и истине. Правда, уже тогда начали появляться новые идеи. Сам же Наш Форд немало сделал для того, чтобы переместить основ­ной упор с истины и красоты на удобство и счастье. Такой перемены требовало массовое производство. Всеобщее сча­стье вращает колеса общественного механизма неустанно и равномерно; а истина и красота этого делать не способны. И, разумеется, где бы и когда бы ни случалось так, что поли­тическую власть захватывали широкие массы, всегда на первый план вместо истины и красоты выдвигалось счастье и довольство. И все-таки, несмотря ни на что, в эпоху Нашего Форда разрешалось и даже поощрялось совершенно неогра­ниченное проведение научных исследований буквально во всех областях. Люди продолжали болтать об истине и красо­те, как будто истина и красота — это высшие блага челове­чества. Так продолжалось вплоть до Девятилетней Войны. Но Война заставила людей задуматься и пересмотреть свои взгляды. Какой прок в красоте и истине, когда вокруг тебя взрываются антраксовые бомбы? Вот тогда-то, после Де­вятилетней Войны, науку впервые стали ограничивать. Люди готовы были пожертвовать даже своими самыми излюбленны­ми привычками и пристрастиями. Все, что угодно, только бы жить спокойно! С тех пор над наукой, как и над многими другими сферами жизни, был установлен строгий контроль. Конечно, это шло во вред истине. Но зато на пользу всеобще­му счастью. За счастье надо платить. И вам тоже придется платить за него, мистер Уотсон, платить, потому что вас слишком интересует красота. А меня когда-то слишком интересовала истина; и я тоже за это заплатил.

— Но ведь в ы не отправились на острова, — сказал Ди­карь, нарушив свое долгое молчание.

Правитель улыбнулся.

— Я заплатил иначе. Я заплатил тем, что предпочел служить счастью. Не своему личному счастью, а счастью других. И за это я имею право страдать.

Правитель помолчал, а потом заговорил снова.

— Нам повезло, что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы без них обходились. Наверно, нам пришлось бы казнить вас в газовой камере. Кстати, мистер Уотсон, вам нравится тропический климат? Может быть, вы хотели бы жить на Маркизских островах? Или на Самоа? А то и в каких- нибудь еще более благодатных местах?

Гельмгольц поднялся со своего пневматического кресла.

— Я предпочел бы как можно более суровый климат, — ответил он. — Мне кажется, в скверном климате легче писать. Я хотел бы, чтобы там, где мне придется жить, почаще буше­вали бури, выли ветры и лили дожди...

Правитель одобрительно кивнул.

— Что ж, мне нравятся ваши настроения, мистер Уотсон. Правда, очень нравятся. В той же мере, в какой я их офи­циально не одобряю. — Он улыбнулся. — Как насчет Фолк­лендских островов?

— Да, я думаю, это как раз то, что мне нужно, — ответил Гельмгольц. — А теперь, если вы не возражаете, я пойду и проведаю беднягу Бернарда.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Искусство, наука! Мне сдается, вы за свое счастье запла­тили непомерно дорогую цену, — сказал Дикарь, оставшись наедине с Правителем. — А чем еще вы пожертвовали?

— Чем еще? Религией, конечно, — ответил Правитель. — В древности люди поклонялись так называемому Богу... Впрочем, я, кажется, забыл, с кем разговариваю: уж вы-то, наверно, отлично знаете, что такое Бог.

— Видите ли... — начал Дикарь и осекся.

Ему хотелось бы рассказать об одиночестве, о полуноч­ном мраке, о столовой горе, которая белая-белая вытянулась под луной, о крутом откосе, о спуске в черную-черную тьму, о смерти... Он хотел бы рассказать — но не мог найти слов. Даже у Шекспира.