Счастливый новый мир

— Возьмите хоть вот это, — сказал он и снова стал читать своим глубоким, звучным голосом. — "Человек стареет; он ощущает в себе, что приближение старости несет с собою слабость, вялость, безразличие и немощь; и, ощущая все это, человек начинает полагать, что он всего-навсего занемог, и он смиряет свои тайные страхи, тщась уверить себя, будто его хворь вызвана какой-то определенной причиной и от нее, как от любого недуга, можно излечиться. Напрасные упования! Эта хворь — сама старость, и нет от нее исцеле­ния. Говорят, что обращаться в преклонные годы к вере человека побуждает допреж всего страх перед близкою кончиной, равно как и перед тем, что будет после кончины. Но мой опыт убеждает меня, что и без всех этих страхов и предощущений религиозное рвение все равно с годами укрепляется в нас — укрепляется потому, что по мере того, как в нас утихают юношеские страсти и стынет кровь, разум наш менее возбуждается и воспаляется, менее поддается желаниям и порывам, коим он поддавался в юные годы, мы постигаем неразумие суеты мирской, и Господь вдруг является нам во всем блеске своем, словно из облаков; и душа наша ощущает, видит этот дивный блеск, обращается и тянется к нему неумолимо и неотвратимо; ибо ныне, ког­да мы обрели успокоение телесное и душевное, когда по­меркло для нас все, некогда придававшее жизни мирской приятность и очарование, — ныне, когда новому, высшему существованию более не препятствуют отвлечения, исхо­дившие извне и рождавшиеся внутри нас, — ныне мы ощуща­ем в себе жажду вверить судьбу свою чему-то, что непоколе­бимо и нерушимо, чему-то, что не введет нас в обман, — вве­рить себя истинной сущности, конечной и вечной истине. Да, и мы неминуемо обращаемся за утешением к Богу; ибо религиозное ощущение столь чисто по природе своей, столь благостно для познавшей его души, что оно воспол­няет для нас все то, чего мы в старости лишились". Так писал древний мыслитель. Ну, а мы, в нашем современном мире, наслаждаемся юностью и преуспеванием до самого конца наших дней. Что из этого следует? Из этого следует, что теперь нам уже не нужен Бог. "Религиозное ощущениевосполняет для нас все то, чего мы в старости лишились". Но теперь, в нашу эпоху, мы в старости ничего не лиша­емся — и, значит, нам нечего восполнять. И потому у нас нет необходимости в религии. Зачем нам заменители юно­шеских страстей, если эти страсти никогда в нас не утиха­ют? Зачем нам заменители желаний и порывов, если мы удовлетворяем свои желания и следуем своим порывам до последнего дня? Зачем нам успокоение телесное и душев­ное, если наше тело и наш мозг постоянно наслаждаются активной деятельностью? Зачем нам обращаться за утеше­нием к Богу, если у нас есть сома? И зачем нам искать чего- то, что неколебимо и нерушимо, когда мы живем при не­рушимо устойчивом общественном порядке?

— Значит, по-вашему, Бога не существует?

— Нет, по-моему, очень даже не исключено, что Бог су­ществует.

— Так почему же?..

— Однако он проявляет себя разным людям по-размому. В досовременную эпоху он проявлял себя так, как описано вот в этих книгах. Теперь же...

— Как он проявляет себя теперь?

— Он проявляет себя как отсутствие Бога — как будто его и вовсе нет.

— В этом ваша вина!

— Скажите лучше: вина Цивилизации. Бог несовместим с высокоразвитой техникой, почти всемогущей медициной и всеобщим счастьем. Приходится делать выбор. Наша Ци­вилизация выбрала технику, медицину и счастье. Вот почему мне приходится хранить эти книги в запертом сейфе. Они опасны. Люди пришли бы в ужас, если бы...

— Но разве для человека не естественно ощу­щать Бога? — прервал Дикарь.

— Вы с таким же правом могли бы спросить, естествен­но ли для человека носить брюки на молниях, — саркасти­чески заметил Правитель. — Вы напоминаете мне другого древнего философа, по имени Бредли. Он сказал, что фи­лософия — это поиски неубедительных объяснений того, во что человек верит инстинктивно. Если человек во что- то верит, то только потому, что его с детства приучи­ли в это верить. Поиски неубедительных объяснений того, во что люди верят, исходя из других неубедительных объ­яснений, — это и есть философия. Люди верят в Бога, пото­му что им внушили эту веру, только и всего.

— И все-таки, — возразил Дикарь, — вера в Бога столь присуща человеку, особенно когда он остается в одиноче­стве, в совершеннейшем одиночестве, в ночи, и размышля­ет о смерти...

— Но люди теперь никогда не остаются в одиночестве, — сказал Мустафа Монд. — Мы приучили их ненавидеть одино­чество. И мы организуем их жизнь таким образом, что им почти невозможно сколько-нибудь надолго оставаться в одиночестве.

Дикарь мрачно кивнул. В Мальпаисе он страдал оттого, что его отлучали от других, не давали ему участвовать в трудах и забавах жителей пуэбло; а в цивилизованном Лон­доне он страдал оттого, что никак не мог избежать участия в тех трудах и забавах, которым предавалось общество, не мог надолго оставаться один.

— Вы помните "Короля Лира"? — спросил Дикарь. — Я имею в виду слова Эдгара из последней сцены:

О, боги правы: делают они