Сделка

Между медицинскими шутками-прибаутками доктор объявил, что если я хочу отдохнуть еще пару дней, то ничего страшного не произойдет, но что касается его, профессионального, мнения, то он официально заявляет, что я совершенно здоров. Он принес рентгеновские снимки и показал мне, что никаких трещин в черепе, на которые я возлагал столько надежд, не было и в помине. Ха-ха, я здоров как бык! Ха-ха, я могу работать даже на соляных копях! Никто кивнул: «Со мной действительно все о’кей!» Доктор хохотнул, попробовал еще раз пошутить на дорогу, получил в ответ церемониальную «ничейную» улыбку в качестве награды и отбыл восвояси.

Спустя несколько минут, по второму действию этой аккуратно поставленной пьесы возрождения, Флоренс спустилась ко мне с подносом, на котором стояли два бокала с «Манхэттэном», тарелочка жареных орешков, тарелка с рыбой в майонезе и нарезанным луком и баночка икры, оставшаяся от Рождества. Мы выпили спиртное в благоговейной тишине, совсем как в старые «крепостные» дни.

После коктейля она мягко спросила меня, когда я собираюсь вернуться на работу. Не обдумывая, уже по привычке, в ответ я ляпнул, что никогда. Она отпила глоток и спросила, что я имею в виду под словом «никогда». И снова, не позволяя себе раздумий, потому что в итоге получилась бы полуправда или приукрашенная ложь, я ответил: «Я имею в виду — никогда!» Флоренс взорвалась: «Будь она проклята!» Я спросил кто, хотя прекрасно знал кто. Флоренс повернула лицо, чтобы спрятать слезы в глазах, и выдавила: «Эта грязная бродяжка!» (Указывать Флоренс, что Гвен никак не была грязна, не имело смысла.) «С тех пор как ты связался с этой стервой, — сказала она, — ты стал другим». Я не стал ей напоминать про одиннадцать месяцев Крепости, те самые одиннадцать месяцев, когда я определенно был не я.

Поскольку теперь уже Флоренс страдала от невыносимой боли, терпеливым стал я. Правда состоит в другом, начал я мягко, что случившееся не имеет ни малейшей связи с девчонкой, просто я многое передумал. Казалось, Флоренс это убедило, по крайней мере, она старалась понять меня. Но вид ее, такой сосредоточенный и испуганный, огорошил меня. Я даже удивился, как мое нежелание возвращаться на работу вызвало такой страх.

— Итак, дорогой, — она взяла себя в руки, — ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Если ты не хочешь работать, то чем вообще ты собираешься заниматься?

— Ничем, — выпалил я.

Она рассмеялась. Я тоже. Хоть какое-то облегчение. Судя по ее реакции, я сболтнул глупость. Но затем, впервые за долгие годы, я попробовал то, что больше никогда не пробовал, — донести до нее некоторые вещи, которые она при всем желании понять, увы, так и не смогла.

— Прошу тебя, — сказал я, — не пугайся. Признаюсь, что такая жизнь мне не нравится. Мне не нравится, как я живу. Мне не нравится то, что я сотворил с жизнью. Я не люблю свой дом… нет, против тебя лично ничего нет. Во всем остальном я лгал тебе. Я чувствую, что дом был для меня ловушкой, которая отпустила меня лишь после аварии. И знаешь, часто мне приходит в голову, что это была не просто авария. Может, я не знал, как выбраться из ловушки, и потому подсознательно попробовал освободиться именно таким образом. И, кажется, получилось. Авария дала мне свободно вздохнуть, открыла мне новое, предоставила время задуматься над смыслом жизни. Впервые в жизни.

— Эванс! — сказала она. — Будь благоразумен. Чего ты хочешь сейчас?

Я не имел возможности изобрести что-нибудь правдоподобное и ляпнул без переходов:

— Не имею ни малейшего понятия.

Она рассмеялась. Как обычно, сдержанно и сухо.

— Ну, дорогой, в этом нет ничего необычного. Доктор Лейбман говорил мне, что с мужчинами в твоем возрасте — это обычное дело. В психологии даже есть этому понятие — эволюционирующая меланхолия. Но я уверена, что это знак твоего духовного и умственного здоровья. Мне не пришлось бы по душе, если бы ты не задал себе серьезных вопросов однажды в жизни.

— Серьезных? — спросил я.

— Да, — ответила она. — Вот таких, как сейчас. Почему тебе кажется, что ты ни с кем не связан узами? Что действительно важно для тебя, а что нет? Чего ты хочешь? Кстати, я читаю Камю, «Миф о Сизифе», надо и тебе ознакомиться.

Я сказал, что это бесполезно. Она старалась убедить меня, она была напугана. Чем же? Тем, что покину ее? Какого черта, думал я, какого черта? Если что-то должно случиться, то это случится, и поэтому какого черта?..

— Хорошо, — сказал я. — Думаю, ты права. Завтра я пойду на работу.

— Только пропусти выходные, а в понедельник езжай!

И я сказал о’кей, снова ощутив себя Никем, и она поцеловала меня, и я поцеловал ее, и я выпил, затем выпил еще и еще. Флоренс поставила пластинку…

Звучала музыка. Мы с Гвен иногда слушали ее вместе. Я полулежал в кресле и вспоминал то время, у Гвен на квартире, когда она готовила спагетти и на ней был только фартук и больше ничего, и я подходил к ней, склоненной над плитой, и спагетти на время забывалось…