Сделка

— Я посажу тебя рядом с ним, — сказал мне Дэйл. — Не давай пустеть его бокалу. После того как он увидит, что продюсер сделал с его фильмом, он лопнет. Я хочу как следует накачать его для эффекта.

Затем, одной рукой взяв Хоффа, другой — меня, он повел нас в столовую.

Вскоре я заметил, что в заговор посвящено больше половины гостей. По ходу ужина они стали проявлять повышенный интерес к рассказам Хоффа и приглушенно, чтобы виновник торжества не услышал, отпускать колкости в его адрес. Вскоре такой двойной разговор превратился в игру — каждый стремился проверить порог слуха у Хоффа. Что касается миссис Хофф, то ее просто не замечали.

Флоренс наконец догадалась, что вот-вот грядет экзекуция, и ей это не понравилось. Но все попытки вежливо сменить тему разговора или шутками прикрыть цинизм игры успехом не увенчались. Гостей уже невозможно было оттащить от игрушки.

Я сидел рядом с мишенью для острот и слышал все: и шипение слюны на губах садистов, и ту вермишель, тягучую и слащавую, что набрасывалась ему на уши всеми по очереди. Хищники, окружившие подранка. К своему изумлению, я пожалел немца. Наверно, из-за того, что он был, как и я, отверженный. Хофф надулся тщеславием, как индюк, и не подозревал, бедняга, что его еще немного раздразнят и поведут на убой. И эта, по сути, его наивность, тоже тронула меня. В каком-то совершенно неожиданном разрезе он был невиновен.

Дэйл поглядел на пустой бокал Хоффа, затем — на меня. Я притворился, что не заметил. Дейл сказал: «Эдди, бокал мистера Хоффа пуст». Я налил ему, чувствуя стыд и гнев. Миссис Хофф так же умоляюще посмотрела на меня, но поздно, я уже наливал.

Себе тоже. С того момента мы с Хоффом пили на равных, сколько он, столько и я.

Я вспомнил пересуды о великих запоях Хоффа. Он запирался в номере отеля с батареей бутылок, а миссис Хофф спала у порога запертой комнаты. Только так ему удавалось то, в чем он периодически нуждался, — в уходе от бренного мира. Когда я глядел сейчас на него, на его внушительную комплекцию, на огромную массу тела, на широкий черный костюм, эти легендарные запои предстали передо мной в другом свете. Из него выхлестывала не гордость, а стыд. И потел Хофф не от высокомерия, а от отчаянного самоуничижения, от того самого презрения к себе, которое так хорошо было знакомо и мне. Он набрасывался на пищу как животное, только что обретшее чужую добычу и спешащее насытиться, пока не пришел другой грозный хищник и не отнял ее.

Неожиданно я захотел вытереть его взмокший лоб. Миссис Хофф к тому времени оттеснили на противоположный край стола, и он остался без сопровождающего. Я вытащил носовой платок и промокнул влагу с широкого лба. Хофф воспринял мой порыв без благодарности, как должное, лишь искоса посмотрев на меня. Он просто отметил появление нового раба и его рабью внимательность. Крепкий орешек мистер Хофф! Я налил нам по бокалу.

Затем, на полпути между «бри» и печеной «аляской», это случилось. Гости расхрабрились до неприличия, и, поняв, что мне уже достаточно и что меня переполняет отвращение, я бросил толпе: «Все, ребята, хватит!»

Разговор за столом еще немного пошумел, пока наконец народ не разобрал, что я сболтнул что-то не то. И вся комната смолкла. Я сказал еще раз, напрямую Дэйлу: «Дэйл, поговорили и пора заканчивать! Все!»

Дэйл секунду разглядывал меня.

— Что с тобой, мой мальчик? — спросил он.

Он называл меня «мой мальчик» уже пятнадцать лет, и хотя я считал такое обращение отеческим, никогда не возражал.

— Я сказал, Дэйл, что пора кончать с этим.

— С чем, мой мальчик?

— Ты прекрасно знаешь, с чем, — отрезал я.

— Нет, не знаю. Даже не догадываюсь. Будь добр, поконкретнее, если не затруднит. И подумай, прежде чем облечь мысли в слова.

— Уже подумал. Если я являюсь здесь почетным гостем и этот боров — для моего развлечения, то прошу оставить его в покое.

— Я не совсем…

— Не прикидывайся дурачком. Я хочу, чтобы ты прекратил точить ножи для разделки этого берлинского борова. И ты отлично знаешь…

— Ну и что с того?

— Для этого есть определение.

— И какое же?

— Ты знаешь.

— Извини, и понятия не имею. Не подскажешь?

— Хорошо. Это отдает садизмом.

— Ого, неужели?

— Точно так.

— И тебе это не по нутру?

— И мне это не по нутру.

Я уже пожалел, что начал. Я ведь не испытывал ни малейшей симпатии к Хоффу. Но остановиться не мог. Да и какого черта я должен был останавливаться? При чем тут Дэйл? Я говорю правду не из-за пренебрежения к хозяину дома. И что значит набившая оскомину «тесная дружба»? Я уже был крепко пьян и говорил себе: «Ты не имеешь права обвинять Дэйла. Тебе незачем делать вид, что ты был его другом прошедшие годы. За всю эту гадость ты не менее ответствен, чем они».

Дэйл повернулся к Хоффу и, указывая на меня пальцем, спросил:

— Готфрид, неужели ты ощущаешь себя боровом на заклание?

Вся комната взорвалась от хохота.

На несколько секунд напряжение спало. Хофф, идиот, обратился ко мне:

— Мой дорогой друг, зачем нести чепуху! О чем ты толкуешь?