Сделка

Вот тогда я выступил в последнем акте своей пьесы о журналистах. Я схватил миниатюрный фотоаппарат Манфреда фон Штерна за длинную металлическую цепочку, присоединявшую его к карману, и вырвал оружие с корнем. Затем, взявшись за конец цепочки, я махнул пращой над головой и влепил аппарат в ближайшую колонну. Драгоценное содержимое вместе с корпусом разлетелось на мелкие куски. Это был конец Эванса Арнесса. Он влился в Эдди Андерсона.

Во время отречения от предыдущей жизни меня разобрал гомерический смех. Тот факт, что Штерн вцепился в мое горло, тряс меня и пытался ударить, делало ситуацию в моих глазах еще комичнее. Я чувствовал себя легко и свободно, воспарив над всеми земными обязательствами.

— Ты псих! — стонал Штерн. — Слышишь? Я упрячу тебя в тюрьму, дебил!

— Действуй! — проревел я в ответ.

Мысль о тюрьме только добавила веселья.

— Над чем ржешь, маньяк? — закричал старина Манни.

Я, неожиданно для себя, заключил его в объятия и стиснул от избытка пьяной любви ко всему миру. Он воспринял это как атаку, оттолкнул меня, закричав: «Полиция!» — и стал наскакивать на меня. Кто-то оттащил его, потому что следующее, что я помню, я искал Рохаса, а Штерн, в отдалении, все еще орал, все еще обещал засадить меня в кутузку.

Рохас наконец оторвал жену от любовницы и держал ее, прилагая некоторые усилия, потому что супруга жаждала крови. Вот и конец негласному договору, подумал я. Драка была в полном разгаре, стоял невообразимый шум. Единственный упорядоченный звук исходил от полицейских, свистящих в свистки и вызывающих по рации подкрепление. Я поблагодарил мистера и миссис Рохас, которые не могли, а вероятнее всего, не желали слушать, за гостеприимство. Сказал им, что статьи не будет и что я не приду к ним домой завтра. Штерн снова добрался до моего уха, мешая произнести прощальную фразу к Рохасу, и я взял графин ромового пунша и выплеснул содержимое вместе с дольками лимона и прочей приправой на крашеную шевелюру репортера. И пока он брызгал слюной и отплевывался, я сунул его в гущу схватки, где он вскоре потерялся из виду в мелькании тел любовницы Рохаса, ее братьев, ее мамаши и папаши, ее дядьев, священника, преобразившегося трубача, телохранителя Рохаса, полицейских, обслуги и прочих любителей-инициаторов весело размяться.

Спускаясь по ступеням вниз, я увидел идущее навстречу подкрепление в униформах. Я шмыгнул в соседний бар. «Канадиэн Клаб» у них не обнаружился, и я попробовал их лучший ром. Я стоял в углу бара у окна и видел, как истеричный Манфред фон Штерн метался посреди проезжей части главной улицы испанского Гарлема, ловя такси. Когда он уехал, весь эпизод стал принадлежать древней истории. Я знал, что утром он появится в журнале, и подумал, что, может, лучше самому позвонить туда и уволиться, прежде чем меня выгонят. Но мысль показалась мне унылой отрыжкой былого тщеславия, и я расслабился.

Когда наверху вновь заиграл оркестр, я вылез на улицу. Был один из тех бодрящих дождливых вечеров, которые, собственно, и бывают зимой где-нибудь в Париже или Лондоне, случаются иногда и в Нью-Йорке, но никогда в Калифорнии. Я шагал по улице и думал: итак, ты получил то, что хотел, — хаос. Теперь у тебя ни работы, ни источника доходов, ничего, на что можно опереться. А вот с точки зрения Флоренс, к примеру, я стал настолько независимым, что перестал быть дойной коровой. Так или иначе, я стал свободным. И разбитым. Денег за билет на самолет мне не видать как своих ушей. И за отель придется платить из своего кармана. Я вытащил оставшиеся деньги. Ого, еще три сотни. Неплохо. Я определенно чувствовал себя более богатым, чем утром. Тогда у меня было всего 67 тысяч. Я так преисполнился сознанием своего богатства, что, минуя цветочную лавку, которую собирались закрывать на ночь, вошел, купил букет роз, дал мальчишке-посыльному доллар и приказал отнести букет лично мистеру Рохасу и передать мое им восхищение по-испански.

Теперь, когда больше ничего не оставалось делать, ничего больше не оставалось не делать. Я был слишком пьян и слишком счастлив, чтобы думать о ценностях и последствиях. Я хотел иметь дело с желаниями и хотениями. Я возжелал пойти в центр и встретиться с Гвен. Был ли в этом смысл? А будут ли мне рады? Будет ли она там вообще? Я не дал себе труда подумать над этими вопросами, потому что ответы на них ни в какой мере не поколебали бы решение идти пешком с 11-й улицы восточного района на 12-ю улицу западного, где она жила. «Джентльмены! — воскликнул я громко. — Всю свою жизнь я занимался экспериментами над своей внешностью и своей жизнью. В своей профессии я изгалялся над своим призванием. Сейчас я иду проконсультироваться у специалиста по аномалиям, а в общем — у обыкновенной мошенницы, живущей на 12-й улице. Или, как скажет миссис Рохас: „Andale burro!“»