Сделка (ЛП)

Люциус замер, никак не прореагировав на ее слова. Подождав несколько минут, Гермиона подумала, что ей уже порядком надоело происходящее, тем более что атмосфера в камере с каждой секундой становилась все более и более напряженной. В конце концов она тряхнула головой, собрала свои вещи и, повернувшись к Малфою спиной, подняла палочку, собираясь применить заклинание, отпирающее дверь.

— Хорошо. Я согласен, — раздалось внезапно у нее за спиной.

Гермиона осторожно оглянулась через плечо. Люциус стоял, глядя прямо на нее. Высокий, надменный, с подрагивающими, будто от гнева, крыльями носа. И губами, напряженно сжатыми в тонкую линию.

— Ну же! Я жду. Делайте то, что обещали.

От этого внезапного согласия у нее вдруг закружилась голова, и Гермиона невольно сжала кулачки, пытаясь вернуть себе контроль над собственным телом. Но уже скоро, когда чуть пришла в себя, повернулась обратно и медленно прошла на середину камеры, по пути осторожно опустив вещи на стул.

— Нет. Сначала я жду от вас имя.

Малфой выразительно фыркнул, напомнив самого себя пяти— или семилетней давности.

— С чего это я должен верить вам?

— С того, что дала вам слово. Мне кажется, что исходя даже из нашего краткого знакомства, можно понять, что я привыкла отвечать за свои слова и поступки.

Пару мгновений он молчал и раздумывал о чем-то. Но потом четко и ясно произнес:

— Айвен Мэршмор из Отдела Магического персонала.

Гермиона так сильно вздрогнула, что глаза Малфоя расширились, когда он увидел это. Сама же она заметила, как кадык его судорожно двинулся несколько раз, будто он пытался, но никак не мог проглотить что-то.

«Что ж… Пришло мое время выполнить принятые на себя обязательства…»

Она неспешно сняла пуловер, оставаясь перед Люциусом в одном бюстгальтере. Не испытывая никакого стыда, скорее Гермиона чувствовала себя сейчас так, будто обнажала грудь для медицинского осмотра, не более. Затем она медленно спустила с плеча одну из лямок, потом так же медленно вторую и замерла в нерешительности. Оставалось лишь опустить вниз чашечки, поддерживающие полушария груди.

«Собираюсь ли я обмануть Малфоя и сказать, что увиденного вполне достаточно? О, нет… Игра должна быть честной. Только вот…»

Гермиона ощутила, как на нее огромной волной накатывает запоздалое, но от этого не менее ужасное смущение. Она не удержалась и коротко глянула на лицо Малфоя, втайне надеясь, что если заметит на нем хотя бы тень насмешки, то сию же минуту прекратит затеянное представление. И оказалась безмерно удивленной. Никогда! Еще никогда в своей жизни она не видела такого взгляда, как тот, что оказался обращен на ее грудь…

Из его глаз исчезла вся заносчивость, исчезли гордость и высокомерие, столь присущие этому человеку, что казались его всегдашней и неотъемлемой частью. Люциус Малфой смотрел сейчас на ее не открытую до конца грудь с такой безумной жаждой, как путник, измученный жаром пустыни, смотрит на долгожданный колодец, появившийся у него на пути. Он быстро и прерывисто дышал, и это громкое рваное дыхание тоже заставляло ее напрочь забыть о смущении и стыде.

«Черт! Я не смогу обмануть его. И не буду!»

Освободив руки от лямок бюстгальтера, Гермиона опустила его правую чашечку и обнажила одно из бледных полушарий. И тут же увидела, как глаза Малфоя вспыхнули, как рот его невольно приоткрылся. Помедлила и повторила то же самое и со второй грудью. Еще один миг — и она уже стояла перед ним по пояс обнаженная, мысленно отсчитывая тридцать секунд. Время пошло. Люциус Малфой смотрел на ее голую грудь.

Сказать по правде, если и мог он с кем-то сравнить себя в эти мгновения, так это с изголодавшимся нищим, которому тайком позволили взглянуть на пиршество богатых гурманов. Да! Он действительно был как тот голодный. Только вот, изголодавшийся по красоте…

Люциус стоял и боялся моргнуть, лишь бы не пропустить ни одной из драгоценнейших тридцати секунд, что так неожиданно, но щедро даровала ему судьба… и эта женщина. Вот уже несколько долгих лет он не видел ничего, кроме серых каменных стен, бесцветной пищи и темных очертаний грубо сколоченной мебели. И ни одной мягкой плавной линии. Ни одного яркого пятна! Ему казалось, что за это время даже собственное тело стало исключительно прямым и жестким, постепенно превращаясь в органичную часть камеры. И вот сейчас… О, это была не просто женская грудь, которой он любовался бесконечное множество раз. У молоденькой грязнокровки оказалась самая прекрасная грудь, виденная им когда-либо. И если бы сейчас его попросили описать эту часть женского тела в идеале, он бы, без всякого сомнения, описал то, что видел перед собой.

«Мерлин! Да знает ли она об этом? Знает ли эта грязнокровная малышка, что ее небольшие кругленькие грудки, вкусные и спелые, являют собой зрелище чистейшего совершенства? Знает ли, что ее маленькие темно-розовые и затвердевшие от холодного тюремного воздуха соски — это идеальные соски, которые могла породить сама природа?»