Сдвинутые берега

- Это уже интересно.

- Ишь ты, а если не интересно?

- Тогда это и не вино и не слезы.

- Жалко, времени у меня нет, поспорим в другой раз.

Дмитрий надел галстук, туфли начистил и ушёл... Я завистливо посмотрел ему вслед и пожелал, чтобы она не пришла. Не от злости пожелал такое, а от тоски по Дмитрию, вернее, от страха перед своим одиночеством.

Раскрытое окно захлопнулось с такой силой, что посыпались, зазвенели стекла. В комнату ворвалась пыль и закружилась над столом с объедками... Молния блеснула, ударил гром.

Олег закрыл окно, но пыль, обрывки бумаги, сухая трава врывались в дыры между остриями разбитых стёкол и метались по комнате. В темно-рыжей мгле за окном вспыхивали молнии, и гром бил и бил, становясь все злее, все яростнее - словно оттого, что никак не может выбить дождя из скупых чёрных туч.

Я ликовал: я люблю грозу. Радовался и Олег, но по-своему: скупо, с оглядкой. Черт возьми, неужто его глаза и в самом деле могут только щуриться, сверкать вороватым огоньком и не могут широко раскрыться в удивлении, в восторге? Неужели его яркие губы не могут обнажить белых зубов, растянуться в бесшабашном смехе? Неужели это действительно его натура, а не наигранность? А что, если схватить его за шиворот и выбросить в окно?

Дождь - крупный, густой - ударил по земле. Гром зарокотал удовлетворённо и торжественно. Запахло мокрой землёй. Воздух очищался от пыли. Синие сполохи молний стали светлее и радостнее...

Я раскрыл окно и вскочил на подоконник:

- Пойдём туда, Олег!

Он поёжился. Это ещё больше подзадорило меня.

- Пойдём! - Я схватил его за руку и тащил за собой: под дождь, под ветер, под восторженные удары грома. Он сопротивлялся, а я ещё громче хохотал и тащил сильнее. Злость, вялая злость в золотой оправе глянула на меня.

- Сумасшедший, дикарь, брось! - крикнул Олег.

Я бросил его руку и прыгнул в окно на кучу земли.

Как внезапно пришла ко мне неистовая радость, так же внезапно под холодными струями дождя уступила она место другой радости - спокойной, глубокой. Я стоял под молодой акацией и ощущал всем телом, как стихает ветер, как с листьев акации на мою спину падают тяжёлые капли. По асфальту бежали бурные ручьи. На горизонте сквозь чёрные тучи прорезалось голубое лезвие неба.

- Геннадий Александрович, ну хватит вам. Простудитесь, - проговорил Олег.

В самом деле, меня начинало знобить. Я вспрыгнул на подоконник. Глаза Олега с холодной усмешкой смотрели на меня из золотой оправы...

Мы сидели рядом у открытого окна. Солнце зашло. Скоро стемнеет. Земля за день раскалилась и теперь исходила паром. В сумерках не видно было пара, но я улавливал его тёплый аромат.

- Почему я с вами не прыгнул. Не в простуде дело. Простуда - чепуха для меня. Это был бы прыжок из самого себя. Я вам противен?

- Не знаю.

- Скажите честно.

- Честно.

- Хорошим людям я всегда противен.

- Я хороший?

- Да.

- Откуда ты знаешь?

- Интуитивно.

- А вдруг я и в самом деле хороший?

Гром уже не гремел, а где-то далеко над степью ворковал. На кровати деликатно похрапывал Степан Степанович.

Олег молчал, а мне хотелось говорить. О чем? О чем-то очень красивом, волнующем. Оно бродило во мне - какое-то неясное и очень хрупкое. Я не находил слов, чтобы выразить его, и молчал, ждал, пока оно выплеснется само.

Олег затянулся долгой затяжкой. На лице, на стекле очков, на золотых ободочках задрожал красный свет. Потом огонёк сигареты, описав дугу, шлёпнулся в лужу за окном, зашипел.

- Зря вы не дали отцу избить меня. Больше никогда не защищайте. Хочу хоть раз в жизни быть битым.

Я слышал дрожь в его голосе.

- Отец мой рос в деревне, в очень бедной семье, - продолжал Олег. - Однажды его мать привезла из города пять фунтов сахара-песка. Завязала торбу семью узлами и спрятала под кровать в маленьком сундучке. Отец - тогда ещё мальчишка - целую неделю обдумывал, как полакомиться сахаром, и придумал. Ночью, когда уже все крепко спали, он с кружкой воды залез под кровать, достал торбочку, обмакнул в воду уголок и стал сосать. Несколько ночей подряд мочил он и сосал сладкий угол торбы. Может быть, никто и не узнал бы его хитрости, но однажды он насытился и уснул прямо на торбе. Его била вся семья... Отец уверяет, что теперь не умеют делать такого вкусного сахара, говорит, старинный рецепт утеряли... Я никогда не ел очень вкусных вещей. Ел более или менее вкусные. Я никогда ничего не хотел сильно. По натуре я осторожный и не жадный человек. Так что все шло отлично.

Говорил Олег спокойно, почти равнодушно, как будто не о себе, а о другом, чужом ему человеке. Но за этим равнодушием я учуял горечь и боль и поэтому воспринимал рассказ Олега не как самодемонстрацию, а как исповедь. Вот только трудно было понять, чего он хочет: жалости, сочувствия? Да нет, Олег, кажется, горд и самолюбив.

- Мне прочили блестящее будущее, меня считали положительным, умным... В результате из меня получился человек, которому ничего не хочется. Это не дико звучит?

- Диковато.

- Человек без желаний... Если бы я был писателем, то написал бы роман под таким заглавием.

- А ты валяй напиши.