Сдвинутые берега

- В крестьянстве отцу моему не везло. Все время, сколько помню себя, ели мы хлебушко пополам с мякиной с самой осени, а весной и вовсе переходили на лебеду. Хлебный дух слышали только из чужой трубы по утрам, когда соседи караваи в печь сажали. Потом и мы с братом повыросли, хоть паши на нас, и трудолюбивыми были, и все одно плохо жили, будто углём чёрным меченые. Где какая беда в селе - все с нашего двора начиналось. Сапом болели наши лошади, свиньи от рожи у нас повыдохли, суховей хлеба палить с нашего поля начинал... Отец осерчал на свою крестьянскую долю, проклял её. А тут как раз в соседней губернии железную дорогу строить начинали. Продали мы все, чуть ли не до последних портков, купили ещё двух лошадёнок и стали втроём грабарить. Вытащила нас железная дорога из беды - немного лучше жить стали. Чуть оттает земля, люди - в поле, а мы гуськом, как птица перелётная, на своих грабарках - в город. Вот так я и стал землекопом. С той поры почти пятьдесят лет прошло. Передержал в своих руках все экскаваторы, от американского парового до нашего шагающего. Городским человеком стал начисто, помирать уж пора, а как по весне оттает земля, так и тянет меня в кочевье, будто цыгана к костру. Ведь вот и зимой и летом копаю землю, а никогда она меня не волнует, как весной.

Старик умолк.

Женщины наши вышли. Вера ничего не видела, кроме солнца, яркого неба и млеющей от радости земли. Да и видела-то она их словно в первый раз. А поэтому была счастлива. Белое личико её загорелось, маленькие мочки ушей, выглядывавшие из-под пуховой шапки, источали розовый свет, а грудь не дышала - вздрагивала от желания вобрать в себя пряный, дурманящий запах весны.

Олег и Дмитрий мельком взглянули на Веру и стали деловито закуривать новые папиросы.

Павел Петрович видел все: Веру, Олега, Дмитрия, солнце, землю. Он был доволен своей судьбой, первым по-настоящему весенним воскресеньем. Он встал с бревна, отряхнул пальто, поправил усы, фуражку...

Анна Сергеевна ничего не видела, кроме шарфика на шее Веры, который плохо повязан, расстегнувшейся пуговицы пальто. И все хлопотала вокруг дочери, боялась, как бы её не продуло.

Я видел только Людины глаза: в них таились хитрость и предчувствие торжества. Она взяла под руку Веру, Олега и защебетала:

- Пойдёмте на Набережную. Какая сегодня чудесная погода. И солнышко, и ветра нет.

Они втроём - впереди. За ними старики. Мы с Дмитрием сзади.

Все шло так, как замышляла, видно, Люда, но вдруг Вера все поломала. Она оглянулась и спросила:

- Дмитрий Афанасьевич, вы на Набережной живёте?

- Да.

- Мне так хочется видеть вашу дочку. Зайдёмте к вам. Пусть и Светлана погуляет с нами.

Дмитрий молчал.

- Зайдём. Правда? - настаивала Вера.

- И зачем это, Верочка? - не без раздражения сказала Анна Сергеевна.

- И в самом деле, зачем тащить ребёнка к реке? Там сыро, можно простудиться, - поддержала Анну Сергеевну Люда.

- Так и я могу там простудиться, - ответила Вера, освободилась от Олега и Люды, решительно подошла к Дмитрию, взяла его под руку и тоном, не допускающим возражений, сказала: - Я иду к вам. Ведите.

- И я к Мите, - буркнул Павел Петрович.

Мы четвёркой пошли впереди.

Сзади нас беззвучно рвались мины.

Дмитрий почти беспрерывно нажимал на кнопку звонка. Звонок яростно трезвонил за дверью, но никто не открывал.

- Мама... плохо слышит. У неё уши... - смущённо бормотал Дмитрий. Его лицо побагровело и обливалось потом.

- Сколько же можно звонить, - говорила Люда, - она, наверно, ушла, куда-нибудь. Пойдёмте...

Вера нервничала, волновалась из-за Дмитрия и уговаривала его:

- Ещё... Позвоните ещё раз.

Дверь наконец открылась. Перед нами стояла испуганная крошечная старушка в широкой оборчатой юбке и белой косынке. И не понять, где косынка, а где волосы - они одинаково белы.

- Мама, принимай гостей, - громко сказал Дмитрий...

- Какую комиссию? - тоненьким голосом спросила старуха.

- Гостей, гостей! - крикнул в самое ухо матери Дмитрий.

- А-а, гостей, - пропела облегчённо мать и низко нам поклонилась. - Проходите, пожалуйста, проходите.

Первой вошла Вера, последним - Олег. Он не хотел, видно, входить, но Дмитрий взял его под руку и ввёл в коридор.

- Раздевайтесь, раздевайтесь, - просила старушка, и никто не смел её ослушаться, хотя сначала и не собирались раздеваться.

Дмитрий сбивчиво объяснил:

- Евдокией Евлампиевной маму зовут. Ей восемьдесят шестой пошёл... Домработница вчера ушла... Не понравилось, видать, у нас.

Евдокия Евлампиевна прицепила электрическое ухо. Все так же робко улыбалась и все приглашала:

- Пожалуйста, гостечки, проходите в комнату.

Павел Петрович разделся, поправил перед трюмо галстук и, наклонившись к Евдокии Евлампиевне, громко спросил:

- Откуда будете, мамаша?

- А ты не напружайся, сынок, я с этим ухом хорошо слышу. Из станицы Кременской мы, Усть-Медведицкого округа.

- Казаки значит?

- Казаки мы, казаки... Проходите в комнату.

Светланка спала чутким сном. Едва мы успели войти в комнату, как она в одной рубашонке прибежала к нам из другой комнаты.