Сдвинув Призму. Книга Первая (СИ)

И вот сон оказался явью, все стало так обычно и невероятно четко от осознания своего существования. Мои руки с маленькими пальчиками, что впились в полированное дерево решетки, с невероятной силой сжимали забор детского манежа, словно это был спасительный круг, брошенный мне спасателем в разгар шторма. Аналогия была очень хороша — ведь ножки, которые я бы назвал культяпками, устали держать меня, как бы смешно это ни прозвучало, на ногах. Меня шатало из стороны в сторону, немного тянуло назад, словно мне гирю к затылку подвесили, но я держался изо всех сил, жадно пожирая глазами картину, что разыгралась предо мной. Женщина падала на пол — как все просто звучит, и как горько осознание того факта, что она больше не встанет, не улыбнется и не поцелует своего ребенка, не будет заливисто смеяться после глупой шутки мужа, и её уста больше никогда не будут петь колыбельные, которые убаюкают даже разъяренного тигра, что в неистовой жажде свободы бросается на прутья клетки вольера. Маленьким солнцем, ярко-рыжие волосы диким огнем развевались ореолом вокруг её головы, словно в замедленной съемке она падала лицом ко мне, раскинув руки в жесте отчаянного желания объять самое ценное, что было в её жизни, — меня. Эта мысль ударила громом боли и ненависти, в то время как с глухим стуком женщина поломанной куклой упала на пол, так и не добравшись до меня. Безжалостным кукловодом была тьма, размытое пятно смерти в балахоне цвета беспробудной ночи разразилось смехом наслаждения. Это было не настолько отвратительно, насколько страшно — я понял это в тот момент, как ощутил горячее тепло влаги, что струилось по моим ногам. Мне было страшно и в то же время, словно загнанная в угол крыса, я был готов прыгнуть на сапог, что вот-вот раздавит мое тело, неумолимо опустит подошву судьбы, что выдавит одним слитным ударом жизнь из моего маленького тела. Я ощущал невероятную ярость, граничащую с безумием, разрывающим мою грудь в диком порыве ненависти, что вылился в голосистый рев ребенка. Тень нависла надо мной, и — будь у неё лицо — я бы смог разглядеть раздражение, смешанное с ощущением хорошо проделанной работы. Его эмоции были открытой книгой для меня, они потоком гнили обрушились на мою голову, вызывая стойкое отвращение к нему и, в первую очередь, к себе — бессилие убивает. Коса смерти уткнулась прямо мне в голову, её тонкий конец белесого древка вздрагивал при каждом вдохе убийцы. Сквозь непрекращающийся набат ударов сердца и застывший, словно на заезженной пластинке граммофона, крик, я уловил его дыхание, обличенное в слова, но я не слышал, не хотел слышать и больше никогда не услышу. Осознание конца было кристально чистым словно водная гладь бескрайнего моря моих переживаний, бурлящий котел ненависти остыл, опали буруны ярости, разбившись о скальные берега печали. Я чувствовал, что конец близок, сейчас, рассержено гудя, клинок косы разрежет воздух в холодном порыве бесстрастной смертной тени.

Бывают моменты, когда все становится неважным, время останавливает свой ход, а ты замираешь с самым глупым, я бы даже сказал, невероятно тупым выражением лица. Осознание скорого конца смывает рамки просто по щелчку костлявых пальцев, принятие того факта, что это — твой последний вдох, последнее лицо, что ты видишь своими наполненными жизнью глазами, пыльным мешком прибивает твой разум, забивает его в состояние созерцающего свою смерть овоща, и лишь пыль разлетится серым веером — пыль, которой станешь ты. Понимание этого факта до малейшей доли секунды совпало с яркой вспышкой зеленого света, она была живой — она визжала в бесконечной агонии смерти. Он был так холоден и ярок, так прекрасен своим манящим, словно маяк для заблудившегося моряка, светом. Я знал, что не будет больно, я чувствовал приближающийся холод загробного мира, я был готов растворяться в бескрайней пустоте ничто. Веки начали опускаться — то ли от яркого света, то ли от желания запомнить эту картину как можно лучше, — ведь она последняя из увиденных тобой в такой короткой, но все же яркой жизни. Голову мотнуло от потока воздуха, что сжатым горизонтом отбросил меня назад. Руки, державшие прутья манежа, расслабились, пальцы отпустили спасительный круг в виде деревянных решеток, а ноги подогнулись под весом моего тела. Вспышка невероятной, адской боли врезалась в мою голову с правой стороны лица. В лоб ворвался раскаленный прут, желающий пробить своим горящим острием мой череп и добраться до так вожделенного им мозга. Сквозь вату и непрекращающийся набат крика матери я услышал визг. Глаза были закрыты, но я знал, что ему больнее, чем мне: он выл так, словно сам Сатана поднялся из глубин преисподней и лично вырвал его душу из тела. Если бы он и вправду существовал — он бы вымыл руки в котле с серой после извлечения этой гнилой мерзости.