Се ля ви… Такова жизнь

– Я уже говорил – замкнутый. Глаза как у затравленного волка. Дисциплины терпеть не может ни в каких формах. Сугубый единоличник, ни с кем не общается. На разговор по душам не идет.

– Так. Какие же меры вы предпринимали, исходя из этих его особенностей?

– Я поставил себе задачу, – горячился Лобода, – сломить упорство, заставить подчиняться. Не давал ему поблажек. Повседневной требовательностью хотел приучить к воинской дисциплине. Но чем строже я с него спрашиваю, тем злее он становится. И вот сегодня прорвалось. Идет из столовой без строя да еще курит. Я к нему: «Почему одиночкой идете?» «Я, – говорит, – в столовую вместе со всеми шел». – «И назад должен в строю идти. А ну, в строй бегом марш!» И тут он вспыхнул, побелел, затрясся весь.

Полковник помолчал, потом спросил:

– Что еще вы применяли, в порядке индивидуального подхода?

– Больше ничего.

– Ну, а комсомольская организация? Солдатский коллектив? Собрания, спорт, самодеятельность?

– Это же общественные формы, – возразил Лобода. – Да он и не комсомолец!

– Но направлены они на индивидуальное воспитание. А вы считаете: индивидуальный подход – значит один на один, кто кого?

Лобода кивнул:

– Да, индивидуальный – значит, мой подход к определенному, конкретному человеку, исходя из особенностей его характера.

– Нет, дорогой товарищ Лобода, ошибаетесь! Подход должен быть индивидуальный, к каждому человеку равный, а воздействие коллективное, по всем каналам и направлениям. Как в блюминге, видели? Кладут заготовку и начинают ее формовать: мнут, и бьют, и гладят, и катают. И выходит в конце концов сверкающая сталь – чистая, прочная, кованая!

– Посоветуйте, как же быть в данном случае? – почему-то обидевшись, спросил лейтенант.

– Не знаю, – ответил Миронов.

Лобода победоносно взглянул на командира: если ты не знаешь, так что же с меня спрашиваешь?

3

В этот день у Миронова было много обычных будничных дел. Полковник несколько часов ездил на машине между огнедышащих барханов, разыскивал притаившиеся в душной тени саксаула взводы. Потом он был в столовой, ездил на стрельбище.

Поздно вечером, когда штаб опустел и наступила тишина, полковник позвонил в караульное помещение и приказал привести провинившегося.

Миронов отпустил выводного, внимательно, спокойно посмотрел на Паханова.

Был он худощавый, лицо смуглое. Но смуглость, видимо, не от загара, как у других солдат, а какая-то болезненная. Военная форма Паханову не шла. Может, потому, что Миронов привык видеть эту форму в сочетании с другими лицами – веселыми, доброжелательными, даже озорными.

«Видно, не из робких, – сделал Миронов первое заключение. – Жизнь понюхал».

– Проходи, садись, – просто сказал Миронов.

– Ничего, постою, – едва разжав губы, ответил тот.

– Ну, стой, – согласился Миронов. – Надоест – сядешь. Будем знакомиться? Рассказывай – кто ты, откуда прибыл…

Паханов скривился. Ему, кажется, до тошноты надоели мои вопросы. Всю жизнь, сколько он себя помнил, его допрашивали.

И желая только одного, чтобы все это поскорее кончилось, устало, как человек, много раз повторявший одно и то же, бесстрастно и торопливо ответил:

– Я – вор, Жорка Паханов. И отправляйте меня по-быстрому, пока я вам тут еще чего не натворил.

Полковник продолжал спокойно его рассматривать.

– Дальше, – попросил Миронов, когда пауза затянулась.

– Все. Дальше ничего нет.

– Как в армию попал?

– Случайно. – Паханов вдруг горько улыбнулся. – Прописался после освобождения… В паспорте оставил год рождения призывной.

– А разве дата пишется по желанию?

– Поставил бы год, который отслужил, ходить бы мне теперь на воле…

Наверное, Паханов ждал разговора о том, что нужно исправиться, что воровать позорно, что нужно стать честным человеком. Он переступил с ноги на ногу – приготовился слушать.

Но полковник вдруг сказал тем же спокойным голосом:

– Ты знаешь, давай без рисовки. Я очень устал. Хочешь говорить – будем говорить. Нет – иди на гауптвахту, а я пойду домой. Что ты передо мной ломаешься? Строишь из себя отпетого уркагана, а сам, наверное, всего-то и украл рваную рублевку да носовой платок с чужими соплями.

Глаза Паханова по-волчьи сверкнули, кожа на скулах натянулась, тонкие ноздри затрепетали. Он готов был ответить, но сдержался.

«Ну что ж, на первый раз и это неплохо, – подумал командир полка. – Теперь хоть ясно, с кем дело имеем, – уголовник, рецидивист. Да, подсунули нам экземплярчик!» На прощание, чтобы дать пищу для размышления, сказал:

– Был такой вор – Сенька Штымп. Может быть, слышал?

– Нет.