Се ля ви… Такова жизнь

– Когда помру, схороните меня здесь, рядом с Рексом.

Дмитрий сказал:

– Тебя здесь хоронить нельзя. Ты человек, тебе на кладбище лежать положено.

– А хотелось бы, – настаивал я.

– Мало ли чего нам в жизни хотелось. Порядок есть порядок.

Мой дорожный собеседник помолчал и спросил:

– Неужели в том и есть порядок, что все мы оказываемся, в конце концов, на кладбище?

А я не знал, что ему ответить. Уж очень круто он повернул от рассказа о Рексе к смыслу жизни вообще.

– Про Рекса вы душевно рассказывали. А порядки в жизни не мы устанавливаем. Да и сложилась судьба ваша не плохо – остались живы на войне. Победитель. Ветеран.

Он смотрел на меня усохшимися глазами с красными веками, и светилась в них не хитринка, а какое-то свое грустное понимание того, на что я не смог ответить.

Долго он молчал. Я думал, вообще на этом разговор окончен. Мы начали готовить постели на ночь. И вдруг он молвил, не глядя в мою сторону, а как-то для себя:

– Так-то оно так: и победитель, и ветеран. Сосед Дмитрий, наверное, за гробом мои ордена и медали понесет на подушечке. А старость вот впроголодь доживаю. До гробовой доски, видно, во фронтовой шинелке мерзнуть буду, на пальтишко так и не накопил. Порядок! Какой же это порядок? Порядок нужен до кладбища, при жизни. А я в этой жизни, оказывается, никому, кроме собаки, не нужен. Порядок… (помолчал). А Рексу, конечно, спасибо, он был настоящий друг.

Нелетная погода

Вскоре после окончания боевых действий меня вызвал начальник штаба дивизии, полковник Радкевич, пожилой, отлетавший свое летчик.

– Поедешь, Глазков, учиться в воздушную академию, – он смотрел на меня и перечислял то, что видел: – молодой, капитан, Герой Советского Союза, кому же еще учиться! – мне показалось, полковник сожалеет, – он вот старый, и академия для него недоступна. – Поезжай! Учись! – говорил он, будто я отказываюсь.

А я и не думал отказываться. У меня сердце прыгало от счастья. Когда я был еще лейтенантом, к нам в полк приезжал проверяющий – майор, среднего роста, крепкий, с очень властным и самоуверенным взглядом. Мы узнали, что этот майор окончил военную академию, и ходили на него поглядеть тайком из-за угла. У нас в полку ни одного «академика» не было. И вот меня самого посылают в это святилище!

Вообще первые послевоенные месяцы были какие-то хмельные от радости. Разгромили фашистов. Я остался жив. Направлен в академию. Мне казалось, все вокруг улыбаются одной общей улыбкой счастья, и улыбка эта отражается в ярком солнце, которое не заходит даже по ночам, радость сияла даже во сне.

Вот в таком настроении летел я в Москву. Тогда не было теперешних модерновых, похожих на аквариумы аэропортов. Летали на уцелевших, не сбитых «мессерами» «Ли-2». Их в шутку называли «Ли-три: взлетишь ли, долетишь ли, сядешь ли?» А иногда над старенькими машинами шутили еще и так: «Летишь, как в кабаке, накурено и с аплодисментами». Имелись в виду чад и стук старенького мотора. И все же летали. Повезет с погодой – в десять раз быстрее, чем поездом.

В тот раз мне не повезло: в Смоленске застряли. Небо заволокло тяжеленными тучами. Как только приземлились и отдраили дверь, снаружи заглянул промерзший дядька в черном бушлате, синева от ветра и краснота от водки, которую он пил, спасаясь от сырости, так перемешались на его лице, что стало оно фиолетовым.

– Выходите с вещами, – крикнул дядька, – ночевать будете!

Мы выбрались под мокрое небо. Сеялся дождь. На распахнутом просторе аэродрома кружил сырой ветер, он раскачивал тонкую кисею дождя. Накинув шинель на плечи, я побежал трусцой к бараку, на котором темнела вывеска с мокрыми потеками. На фанере зелеными буквами было написано «Аэропорт Смоленск». Из двери дохнуло грязным теплом, старыми окурками, и накатил приглушенный говор множества людей. Я остановился в дверях. Идти было некуда, все пространство между стенами заполнено человеческими телами. Они лежали на полу, сидели на чемоданах, куда-то передвигались, шагая через тех, кто лежал.

Я стоял в нерешительности. Вдруг мне замахали из дальнего угла, где была загородка с надписью «Касса». В уютном уголке около этого сооружения, покрашенного в темно-коричневый цвет, разместились трое офицеров. Они призывно махали мне, приглашая в их компанию. Я зашагал к ним, обнаружив, что пассажиры лежат не навалом, не в беспорядке, а между ними оставлено что-то вроде тропинок, куда можно ставить ноги.

– К нашему шалашу, товарищ капитан, – радушно сказал очень красивый майор-связист, с серыми ясными глазами и тонким лицом интеллигента.

Первое, что я подумал, глядя на этого красавца, было: «Ох, наверное, не одна подчиненная ему связисточка заикалась при виде такого начальника».

Другой офицер был артиллерист, с крепкими мускулистыми скулами, строгими глазами, в которых так и не затеплилась улыбка, хотя капитан и старался изобразить приветливость на своем лице.