Себя преодолеть

— О'кэй! — сказал он развязно. — Только поднимай.

В раздевалке он лег на раскладушку, а я сел на стул. Потом к нам заглянул Гуляев и сообщил:

— Мухачи начали.

Мухачами называют ребят из легких весовых категорий. Они всегда выступают раньше нас.

Сергей с Гуляевым ушли.

Редкие голоса в коридоре. Приглушенный уличный шум. Неуютные стены.

Скоро Сергей и Гуляев вернулись. Сергей снова прилег и опустил на пол руки. Гуляев массировал его с явным удовольствием.

— Я дипломированный массажист, — хвастался он. — Для нас, спортсменов, массаж — великая вещь. Мышцы приучаем слышать.

— Братцы, да это же носилки! — всполошился Сергей, ощупывая «раскладушку».

— Вздор! — успокаивает Гуляев. — Вздор!

— Нет, не буду лежать. Ни за что не буду. Я еще не труп!

Я задремал. Может быть, на две-три минуты. Когда очнулся, Гуляев рассказывал:

— ...Я к нему пришел и говорю: «Вы честный человек, Пальяр». А Пальяр мне в лоб: «А вы откуда знаете?» — Гуляев бережно мнет размякшее плечо Сергея и улыбается своим словам. — Я опешил, а Пальяр разошелся, кричит: «Может быть, вы расскажете мне, как я получил это кафе?! Ха, «честный человек» был гарсоном и прислуживал на пляс Пигали в бистро. Он подставлял пьяным клиентам пустые бутылки из-под шампанского. Зимой пускал проституток погреться. «Честный человек» не взял потом на работу родного брата. Брат был слишком беден. А брат есть брат, и заставлять работать его, как всякого другого, я не мог. Я отказал ему. А теперь водятся деньжонки, и я для всех — господин Пальяр. Честный человек!» — Гуляев улыбался тонкими красивыми губами. — Со всего доля. Да, Пальяр, не из тех, кто плюет в бутылку.

Я слушал, и мне казалось, что я не буду сегодня выступать. Я просто случайный зритель. Рассказ Гуляева отвлекал.

— Я был менеджером, и Чони тренировался у меня, — говорил Гуляев. — В Европе он давил всех. Редкий боксер. Я был менеджером, потом меня сожрали другие менеджеры, — уточнил старик. — Так вот. Чони никогда не выступал без капель.

— Допинг? — спросил я.

— Капли воды, — усмехнулся Гуляев. — Капли обыкновенной воды. Чони не знал своей силы. Всегда сомневался. И меня осенила идея. Взял дома пузырек, налил воды из-под крана и подкрасил чаем. Перед боем показал пузырек. «Чони, это — великоленное тонизирующее средство. Наше национальное, русское». Чони взмолился: «Дай». Я согласился, но сердито пояснил: «Капли строго по счету. Пять капель удваивают силу. Тогда ничего не бойся! Десять — ослабнешь. Двадцать — не сдвинешь ноги». С тех пор Чони не проигрывал. Если попадались злые противники, я наливал ему шесть капель. И он рвал и сокрушал все, что попадало под кулак! Как-то я забыл пузырек. А ему на ринг. Пришлось выложить правду. Чони не поверил. Проиграл бой, затем другой. Упрашивал достать капли. Я смеялся. Он взял и ушел от меня. Решил, что скрываю от него свой секрет.

Сергей дремал, блаженно улыбаясь.

— Чони и Хаманн — мои лучшие ученики.

— Хаманн? — переспросил я.

— Немец Хаманн — третий боксер Европы до войны. Чони и Хаманн ненавидели друг друга. Однажды Чони никак не мог свалить противника. Поймать поймает, да только удар неплотный. В перерыве говорю: «Вон видишь, Хаманн сидит с крашеной шлюхой. Весь бой смеялись над тобой. Смотри, они и сейчас смеются». Хаманн, как нарочно, что-то своей бабе шепчет на ухо, и та хохочет. Чони от злости чуть дурно не стало. Гонг. Чони выпрыгнул на ринг. Хлоп! И противник в нокауте.

Пришел тренер и увел Сергея на разминку.

Я дождался, когда стихли их голоса, и спросил Гуляева:

— Александр Григорьевич, а почему не вернетесь домой?

Старик вздрогнул и посмотрел на меня так, точно я ударил его.

— А с чем мне возвращаться? Разбазарил я жизнь.

— Но вы же хотите домой!

— Совесть моя не позволяет. Я умру честно, а не захребетником, дармоедом. Что заработал, то получаю. — Он закрыл глаза и сказал совсем другим голосом: — Костя, а какая у нас весна!

Я не мог ему помочь, и от этого было мучительно неловко.

— Моя жена — француженка. Она не понимает меня, когда я пою. А тоска найдет, и пою. — Он выпрямился.

Пора золотая

Была, да сокрылась,

Сила молодая

С телом износилась...

Я в странном оцепенении. Все отодвинулось далеко назад, осталась только песня. И этот голос, глуховатый, с украинским выговором. И в этом голосе тоска, большая, огромная, как человеческая жизнь.

Без любви, без счастья

По миру скитаюсь:

Разойдусь с бедою —

С горем повстречаюсь!

Я больше не могу слушать.

Я смотрю в стену и чувствую на своих плечах руки Гуляева.

Когда старик ушел, я ходил по комнате и думал, думал о нем, о его истерзанной в тоске по родине душе.

На разминке Гуляев натер мне шею жгучей, как крапива, растиркой. Он очень старался. Ему хотелось быть по-настоящему полезным. Он отругал бесцеремонных любителей автографов и чуть не спустил с лестницы перепуганного бородача репортера.

Старик заботливо укутал меня пледом и только тогда уселся рядышком на стуле.

Со сцены вопил Шпиннлер. Вопил так, словно его раздирали на части. Гуляев сказал: