Себя преодолеть

— Папа был красивым человеком, — оживленно рассказывает Эрерра, расхаживая по пустой комнате. — Крупный, крепкий. Несмотря на свои двести фунтов, очень легко ходил. Ходил на индейский манер. — Эрерра чуть подает корпус вперед. — Вот так, на кончиках пальцев. Папа обожал спорт и был гибок и строен.

А если бы вы знали, как мужественно он переносил боль! Помнишь, Рене, случай с горящим спиртом?

— Когда Папа пробил голову на яхте? — подхватывает Рене.

— Ну да! Он еще отказался бросить рыбную ловлю и до ночи пробыл в море. — Эрерра увлекся. Он позабыл обо мне и сейчас вместе с Рене отводит душу, вспоминая дорогого человека.

— Папа приехал вот с такой рваной раной на голове, — подтверждает Рене.

Жизнь с Хемингуэем наложила отпечаток на Рене Вильярэаля. В нем сильно развито чувство собственного достоинства. Рене нетороплив. В черных глазах раздумье.

— Рана была не меньше пяти сантиметров в диаметре, — говорит Эрерра. — И к вечеру, когда мы вернулись домой, воспалилась. Я вызвал моего брата: он всегда лечил Хемингуэя.

Брат сказал:

«Немедленно прочистим рану и зашьем...»

Служанка стерилизовала инструменты на спиртовке. Брат приказал:

«Папа, не вертись!»

И мы оба за чем-то вышли из комнаты.

Хемингуэй сидел на стуле, когда служанка нечаянно опрокинула горящую спиртовку. Спирт разлился по его ногам. Пока испуганная женщина гасила пламя, сгорели брюки и Папа получил сильные ожоги на голени... Вот здесь, — наклонился и показал Эрерра.

Рене качает головой и обводит нас глазами, расширенными от избытка чувств.

— Папа сидел на стуле и даже не пошевелился. Я спросил его потом, почему он сам не потушил огонь.

«Но ведь Фео сказал, чтобы я не вертелся. И я сидел», — возразил Хемингуэй.

И верно. Когда мы вбежали в комнату, услышав вскрик служанки, Папа сидел неподвижно словно восточный божок! — Эрерра торжествующе смотрит на нас.

Затем его взгляд снова потеплел.

— «Фео» в переводе на русский язык значит «некрасивый». Так звали моего брата еще в университетские годы. И Хемингуэй «величал» его так же. А меня Папа прозвал «монстро», то есть «чудовище»!..

Эрерра поглаживает свою лысую голову руками и смущенно улыбается. Улыбается так, как улыбаются говоря об интимном, дорогом, о чем посторонним знать не обязательно.

— Сын Хемингуэя Патрик как-то приболел, и я вместо Фео делал ему укол пенициллина. Когда я шел к постели со шприцем, Патрик кричал мне: «Монстро, монстро!» С тех пор Папа не признавал за мной другого имени.

Эрерра в общем-то скуп на слова и сдержан в проявлении чувств. У него бледное худое лицо кабинетного человека. Серые внимательные глаза и тонкие поджатые губы. Он почти не жестикулирует. Поэтому особенную силу имеют его слова. Я в упор разглядываю Эрерру. Он тоже пристально смотрит на меня. Но это по привычке. Его, как и вчера, нисколько не интересую я и другие гости. Вперившись мне в глаза, он рассказывает о своем друге. И для него сейчас нет ничего важнее. Я наклоняюсь к блокноту и, коверкая слова, пишу, пишу...

— Хемингуэй был бойцом. Был им всю жизнь. Этот человек умел бороться. Добрый по натуре, он в тяжелые минуты делался жестким и колючим. Он ненавидел фашизм и воевал с ним, где можно. Воевал не только словом. Он брал в руки винтовку и убивал врагов...

Мелькают листки блокнота. Сдерживая дыхание, я гонюсь за словами Эрерры. Такие слова нельзя пропускать. Важно все, даже интонация.

— Хемингуэй жил и умер революционером. Он, великий писатель, не удержался и поцеловал в гаванском аэропорту кубинский революционный флаг. Я не берусь определить политическое значение творчества Папы, достоинства той или иной его книги. Я умышленно не хочу и не буду этого делать. Для меня это было бы кощунством над памятью друга. Но я с винтовкой в руках воевал в Испании за революцию, за пролетарскую революцию. И я знаю, Папа всегда боролся за свободу и независимость всех народов. Он испытал на себе горе войны и ненавидел ее. Он был бойцом за мир не только по убеждениям, но и по пролитой крови.

На улице к нам подошел жилистый загорелый человек.

— Знакомьтесь, Грегорио Фуэнтэ, капитан «Пиляра», яхты Хемингуэя.

Я жму твердую заскорузлую руку. Тяжелая крупная ладонь. Обломанные черные ногти. Морщины.

— Крепкий парень, — говорит Фуэнтэ, подталкивая меня. — Крепкий! — и щурится от солнца.

— Сядем, — предлагаю я, и мы садимся на белые плиты террасы.

Я прошу Фуэнтэ рассказать о Хемингуэе, и он охотно соглашается.

Старый капитан уже совсем седой. На нем синяя клетчатая рубашка и синие полотняные брюки с аккуратными заплатками на коленях. Из нагрудного кармана торчат толстые сигары.

— Я ведь давно знаком с Хемингуэем, — очень медленно, подбирая слова, повествует, не рассказывает, а повествует старый Фуэнтэ. — Я познакомился с ним в 1918 году. Мы одногодки с Папой. Я даже на двадцать дней старше.

Старик сосет сигару и снисходительно диктует мне:

— Мы познакомились в девяноста милях от Гаваны — на Кайе. Есть такой маленький маячок. Папа ловил рыбу. Он тогда был бедным человеком, а я — капитаном рыболовного судна.