Седьмая функция языка

– Не опаздывай!

Шкряб-шкряб. Байяр меняет стратегию и вместо второй стороны пытается собрать пояс вокруг первой. Кубик он вертит все более ловко и между делом думает, что не до конца понял разницу между иллокутивным и перлокутивным.

Симон решил побывать на лекции о Якобсоне и рад, что попадет туда, с Байяром или без него, но, проходя по лужайке кампуса, он слышит взрыв хохота, привлекающий своей звонкостью, грассирующий, хрустальный; обернувшись, Симон замечает ту самую брюнетку, которая была возле ксерокса. Карфагенская принцесса в кожаных сапогах, на этот раз одетая. Она что-то обсуждает с миниатюрной азиаткой и рослой египтянкой (или ливанкой, думает Симон, непроизвольно обратив внимание на арабский типаж и маленький крестик на шее – из маронитов, наверное, или, он бы сказал, скорее из коптов). (Из чего это следует? Загадка.)

Втроем они весело направляются в верхнюю часть города.

Симон решает пойти за ними.

Они идут мимо факультета естествознания, где законсервирован в формалине мозг серийного убийцы – и не исключено, что гения – Эдварда Рулоффа.

Идут мимо факультета гостиничного дела, откуда доносится аромат свежевыпеченного хлеба.

Идут мимо ветеринарного факультета. Симон так увлечен слежкой, что не заметил Сёрла, входящего в здание со здоровым пакетом корма, или заметил, но не счел нужным декодировать эту информацию.

Идут мимо факультета романистики.

Идут по мосту над ущельем, отделяющим кампус от города.

Садятся за столик в баре, носящем имя серийного убийцы. Симон пристраивается у стойки, стараясь не привлекать внимания.

И слышит, как брюнетка в сапогах говорит подружкам: «Ревность – фигня, соперничество – тем более. Я устала от мужиков, которые боятся своих желаний».

Симон закуривает.

«Вот я честно говорю, что не люблю Борхеса. Но каждый раз огребаю шишек».

Он заказывает пиво и открывает «Итака джорнал»[361].

«Я не боюсь сказать, что создана для мощной плотской любви».

Все три подруги покатываются со смеху.

Разговор плавно меняет русло: мифологическое и сексистское прочтение созвездий, греческие героини, которых постоянно задвигают на второй план (Симон перебирает в голове: Ариадна, Федра, Пенелопа, Гера, Цирцея, Европа).

В конце концов он тоже пропускает лекцию о живых структурах Якобсона, потому что предпочел следить за черноволосой феминой, которая ест гамбургер с двумя подружками.

75

Атмосфера в зале накалена, здесь все: Кристева, Цапп, Фуко, Слиман, Сёрл, – народу битком, яблоку негде упасть, шагу не сделать, не наступив на студента или препода, публика волнуется, как в театре, и выходит мэтр: Деррида, on stage[362], здесь и сейчас.

Он улыбается Сиксу, сидящей в первом ряду, дружески машет своей переводчице Гаятри Спивак, ищет взглядом друзей и врагов. Находит Сёрла.

Симон здесь, и Байяр тоже с ним. Они сидят рядом с Юдифью, молодой лесбиянкой-феминисткой.

«Призыв к согласию – это speech act, в котором слово, речь служит началом перемирия, приглашением, обращенным к другому, а значит, по крайней мере, пока это слово не прозвучало, были войны, страдания, увечья, раны…»

Симон замечает в зале карфагенскую принцессу ксерокса, и, как следствие, его способность сосредоточиваться моментально слабеет, так что ему не удается расшифровать подтекст первых слов, произнесенных Деррида, судя по которым он собирается разыграть карту примирения.

И действительно, Деррида спокойно и методично возвращается к теории Остина, периодически пытается возражать – со всем уважением к академическим традициям и, кажется, со всей объективностью.

Теория speech acts, утверждающая, что речь есть акт, то есть говорящий одновременно совершает действие, допускает то, с чем Деррида не согласен: интенциональность. Имеется в виду: намерения говорящего опережают дискурс и совершенно ясны как ему самому, так и адресату (если считать, что адресат точно определен).

Если я говорю: «Уже поздно», значит, я хочу вернуться домой. Но что, если на самом деле я хотел бы остаться? Хотел бы, чтобы меня задержали. Не отпустили. Обнадежили бы, сказав: «Да нет же, еще не поздно».

Когда я пишу, знаю ли я точно, что хочу сказать? Разве текст не раскрывается в самом себе, постепенно формируясь? (И раскрывается ли он до конца?)

Даже если я знаю, что хочу сказать, воспримет ли собеседник в точности мои мысли (или то, что я таковыми считаю)? И насколько соответствует то, что он понимает из моих слов, тому, что я хочу сообщить?

Мы видим, что первые замечания чувствительно бьют по теории speech acts. В свете этих скромных возражений в самом деле представляется опасным оценивать иллокутивное (и особенно перлокутивное) влияние по критериям результативности или нерезультативности, как Остин (вместо истинности и ложности, как до сих пор было принято в философской традиции).

Услышав от меня «уже поздно», мои собеседники решили, что я хочу вернуться домой, и предлагают меня проводить. Это результат? А если в действительности я хотел остаться? Если некто или нечто внутри меня желало остаться, пусть даже я этого не осознавал?