Седьмая функция языка

Они согбенны, как античные рабы, толкающие каменные глыбы, но это студенты, которые, тяжело дыша, катят пивные бочки. Вечеринка будет долгой, без запасов не обойтись. «Общество печати и змеи»[369] – очень старое братство, основанное в 1905 году, одно из самых престижных и, как говорят американцы, популярных. Народу ожидается много, ведь сегодня празднуют окончание коллоквиума. Приглашены все участники, и для студенческой братии это последний шанс увидеть звезд, пока те не приедут снова. Кстати, над входом в викторианскую усадьбу растянули полотно с надписью: «Uncontrolled skid in the linguistic turn. Welcome!»[370] Теоретически мероприятие – для студентов старших курсов (undergrads), но сегодня двери распахнуты для всех. Естественно, это не означает, что вход свободный: всегда бывает, что одних пускают, а другие остаются за порогом в соответствии с универсальными критериями их общественного и/или символического веса.

Уж кому, как не Слиману, об этом знать – во Франции его частенько отовсюду вышибают, и здесь, видимо, та же история: пара студентов, строящих из себя физиогномистов, перегораживают ему дорогу, но – непонятно, как и на каком языке, – он быстро их переубеждает и проходит внутрь с привычными наушниками на шее, а оставшиеся за бортом изгои в акриловых банлонах провожают его завистливыми взглядами.

Первое же действующее лицо, с которым он сталкивается внутри, поучает зрительский молодняк: «Heracleitus contains everything that is in Derrida and more»[371]. Это Стервелла Редгрейв, она же Камилла Палья. В одной руке у нее мохито, в другой мундштук, на конце которого тлеет и сладко благоухает черная сигарета. Рядом Хомски – беседует со студентом из Сальвадора, который объясняет ему, что Революционно-демократический фронт недавно был обезглавлен в его стране военизированными отрядами и правительственными силами. Де-факто левой оппозиции в Сальвадоре больше нет, и это, кажется, очень беспокоит Хомски, нервно пыхтящего самокруткой.

Наверное, это привычка тереться по темным углам ведет Слимана вниз, в подвал, где звучит «Die Young» в исполнении «Black Sabbath». Там несколько компаний хорошо одетых и уже пьяных студентов устроили лэп-дэнс, кто во что горазд. Фуко здесь, в черной кожаной куртке, без очков (чтобы погрузиться в туман жизни, – думает Слиман, хорошо его зная). Философ дружески машет ему и показывает пальцем на студентку в юбке, которая, как стриптизерша, вертится вокруг металлической стойки. Слиман обращает внимание, что она без лифчика, но на ней белые трусики, дополняющие белые кроссовки «Найк» с жирной красной запятой (как машина Старски и Хатча, только наоборот)[372].

Кристева, танцующая с Полем де Маном, замечает Слимана. Де Ман спрашивает, о чем она задумалась. «Мы в катакомбах первых христиан», – отвечает она. Но глаз с жиголо не сводит.

Ищет он кого-то, что ли. Вот поднимается наверх. На лестнице встречает Морриса Цаппа, тот ему подмигивает. Аудиосистема выдает «Misunderstanding» группы «Genesis». Слиман берет рюмку с текилой. Слышно, как закрывшиеся в спальнях студенты трахаются или блюют. Кое-где двери открыты, и видно, как они курят и пьют пиво, сидя по-турецки на односпальных кроватях, и говорят о сексе, политике и литературе. За одной из закрытых дверей он, кажется, узнает голос Сёрла и странное хрюканье. Слиман возвращается вниз.