Седьмая печать

— Иисусе премилосердый, постников воздержание; Иисусе пресладостный, преподобных радование. Иисусе пречестный, девственных целомудрие; Иисусе предвечный, грешников спасение. Иисусе, Сыне Божий... помилуй мя.

Метель

ак будто легче стало Надежде, поднялась с колен. Услышана ли была, не услышана ли — возможно ли смертному о том вообще узнать? Ублажила душу молитвой, легче стало на душе. Должно быть, услышана. Она хорошо — искренне и сосредоточенно — молилась; она молилась, забыв обо всём, что предмета молитвы не касалось; она осталась довольна молитвой. Такая молитва не могла, не могла остаться без внимания.

Здесь же, в храме, у полунищего художника купила акварельку «Спаси, Господи, люди Твоя». Художник, человек старый, много на своём веку повидавший, взглянул на неё коротко, на миг всего взглянул и отвёл свои необычные — какие-то прозрачные, водянистые — глаза:

— Видать, тревожно на сердце у тебя, дочка, что в такую метель в храм пришла... Одна пришла — без провожатого. Обратно пойдёшь — в провожатые Ксению[32] позови. Проводит Ксения... А акварельку мою в ореховую рамочку забери и подари любимому.

Вышла Надя из храма. На паперти уже не было калек, и священник ушёл.

Мела метель, злобной собакой бросалась к ногам Надежды, как бы грозя укусить, и швыряла ей в лицо снег, завывала люто — в колоннах, в кривых ветвях чёрных деревьев, в кустах, ровными рядами темневших поодаль, — заносила следы и наметала сугробы. Сторожила метель одинокого, неосмотрительного прохожего; норов известен её — крут; и обыкновение её известно — глаза снегом залепить, с пути сбить, под холодным белым покрывалом до весны упрятать... Даже со ступенек было боязно сойти.

Вспомнив сказанное художником, Надя взмолилась в мыслях:

«Помоги, Ксения. Явись мне».

Слабо верила в чудо, и чудо не свершилось, Ксения не явилась. Однако будто кто-то подтолкнул здесь Надежду. Она оглянулась. Никого позади не было. Но уже сбежала с лестницы. А ветер вдруг отступил, в стороне закрутился волчком, устремив в небеса столб снежинок. Прогулялся тот волчок по площади и вернулся, Надю в спину мягко ударил и понёс, и понёс прямиком к дому её. И светло стало, хотя фонари были где-то далеко. Небо озарилось светом. Поразилась Надя: не бывает зимой белых ночей. Может, ветер разогнал снежные тучи, и это пробивался свет луны? Поднимала Надя голову, однако за круговертью снежинок не видела ни луны, ни самих небес. Думала: может, это сон?.. Нет, сон этот слишком мало бы отличался от яви. Уж очень явно кололи снежинки в лицо, уж очень явно хватал за колени холод.

— Когда же мы песни начнём петь? — вдруг спросил её кто-то сзади, продолжая подталкивать в спину.

Опять оглянулась Надя. И опять никого не увидела позади себя. И поняла: наверное, это Ксения и была; Ксения, похоже, провожала её, Ксения подталкивала и путь освещала. А что до вопроса странного, так то и вовсе просто: не раз Надя слышала, что у Ксении было в обычае говорить иносказательно и потому не всегда её вовремя понимали, не всегда видели будущее, которое она приоткрывала, не всегда видели в сказанном предостережение. Ветер вновь закружился волчком, на минуту заплутал в колоннах; потом, выбравшись, наконец, покрутился на просторе площади, смел снег с плеч фельдмаршала.

Надя торопилась домой, бледно-серым пятном возникала в свете фонарей её одинокая фигурка. Мела метель, заносила снегом пустынные улицы...

Подполковник

дъютанта Мишу подполковник встретил полуофициально: в кабинете под портретом государя императора, но одетый по-домашнему — в тёмно-синем шлафроке с серебряными отворотами, как бы подчёркивающими благородную седину хозяина дома, и в тёплых, мягких, меховых туфлях.

Подполковник сел за свой монументальный письменный стол. Адъютант остался стоять посреди кабинета:

— Как ваше самочувствие, Виталий Аркадьевич?

— Спасибо, уже лучше. Едва только встану на ноги, в прямом, как вы понимаете, смысле, сразу появлюсь на службе. Через пару дней, думаю. Надену старые разношенные сапоги. А пока... Увы, мы не всегда можем распоряжаться даже собой. Обстоятельства, знаете ли, Миша, иной раз властно диктуют... — он развёл руками и улыбнулся. — Но да бог с ней — с философией! Показывайте, что принесли.

Адъютант положил перед ним на стол папку:

— «Отчёты о действиях». Это те, что я выбрал из массы филёрских донесений. Как достойные вашего внимания. Много мусора приносят на хвостах господа филёры.

— Спасибо, мой друг. Вы очень облегчаете мне работу.

Виталий Аркадьевич позвонил в серебряный колокольчик и велел прибежавшей Маше проводить адъютанта в малую гостиную, там угостить его стаканом чаю, или чашкой кофе, или рюмкой коньяку, словом, чего и сколько он пожелает, а сам, оставшись в кабинете один, не выходя из-за стола, скинул туфли и с облегчением откинулся на спинку стула. Потом долго разглядывал свои ноги.