Седьмая вода

— Да прям расплачься давай! Что-то я за все время твоих по ней пьяных страдашек так и не вкурил — ты бесишься, потому что сам хотел ей предложить больше или просто тупо не хотел, чтобы это делал кто-то другой? И хрен с ним раньше, но сейчас-то ты должен был хоть чуть поумнеть и определиться.

— Должен! Но толку-то мне определяться? Сдался я ей весь такой, мать его, определенный! Сам же вот сказал, что я идиот и недостоин.

— Да не пофиг ли тебе на то, что я сказал, и на то, что думаешь сам. Когда степень собственного идиотизма и осознание несовершенства останавливало мужиков от завоевания женщин? Или бабы, думаешь, выбирают только правильных и идеальных? Было бы так, ты бы по сей день в девственниках ходил! У тебя же на лбу написано, какой ты засранец.

— Там зеркальце имеется, не хочешь в него посмотреться и свою надпись прочитать? — отмахнулся я.

— А я и без зеркала все знаю. Там крупными буквами написано: «Упертая козлорогая скотина».

— Какой ты у нас самокритичный! Вот прям не замечал за тобой раньше!

— А я тоже не припомню тебя в роли истеричной псины, что сама не жрет и никому не дает!

— А что мне предлагаешь — каждый раз в сторону смотреть, когда к ней очередной неудачник подкатывать будет, только потому, что я точно знаю, что сам я ее недостоин?

— Охренеть у тебя логика, мужик! — невесело рассмеялся Шон. — Значит, душить ее и жизнь портить вполне себе достоин, а вот показать, как она нужна тебе, что готов ковриком под ножки лечь, недостоин? А может, на самом деле не очень-то оно тебе и надо? Гордыня дороже счастья будет?

— Да иди ты!

— А я ходил и бегал, если припоминаешь. Да ты вспомни, сколько лет я Рыжую свою приучал к мысли, что не только ей без меня никуда, но и мне, чуешь разницу? мне без нее жизни нет. Что она — мой воздух, которым я дышу, а я — тот мир, в котором ей комфортно и безопасно. А ты? С тобой Русалке комфортно? Безопасно ей с тобой? Или она тупо боится, что любой ее неверный взгляд, любое ее движение, ну, как там говорят — шаг вправо, шаг влево? приведут к бойне или другой катастрофе. Ты ее контролируешь так, что она себя в капкане чувствует.

— Я ее оберегаю! — не выдержал я.

— Ой ли? Оберегать, как живое, свободно дышащее существо — это одно. А вот сберегать как вещь, собственник, гребаный скряга — типа, нужно — не нужно, но пусть мое будет — это совсем другое, Седой.

— Ну знаешь… Как могу! — Я уже больше всего на свете хотел прекратить этот разговор.

— Вот именно как можешь. Но на то ты и человек, теоретически разумный, чтобы новому учиться и расти по жизни. Ты должен стать той морской водой, тем легким течением, приносящим свет и пищу, для которых мидия раскроется сама, по своей воле. Потому что по-другому она жить не сможет. Существовать — да. За стеклом, в аквариуме где-то. Но это будет только видимость. И я, братан, говорю тебе это потому, что смотрю на тебя и себя вспоминаю. Потому и советую, по-братски. Эх, молодой еще совсем. Гарячий джыгыт. Покакаешь — и пар идет.

— Все сказал? — фыркнул я, чувствуя, как злость откатывает. — Или у тебя еще поэтические сравнения меня и Васьки с моллюсками припасены?

— Теперь все. Нет, я, конечно, могу еще долго на эту тему изгаляться, но вот, боюсь, ты не готов еще меня услышать, непросветленный ты наш!

— Ой спасибо, что снизошли, великий мастер, до меня неразумного, но на сегодня реально хватит!

— Хватит так хватит, — беспечно пожал плечами Шон. — Хотя мне кажется, что по хребтине все же доходчивей было бы.

Когда выезжал на дорогу, было, чего уж врать, желание развернуться и поехать обратно. Свербело внутри от мысли, что теперь Василиса осталась там одна, и на пути у Геши никто не стоит. Шон, казалось, прочел мои мысли и, покачав головой, пробормотал: «Тяжелый случай». Он отвернулся к окну, явно давая мне свободу самому решить, в какую сторону двигаться. Я же сжал зубы, гоня все картинки напридуманного Гешей их совместного с Васькой счастья, и поехал в сторону города.

Оставшийся путь проделали в молчании.

Шон покопался в бардачке, нашел там диск с «Dead Can Dance», и следующими его словами были:

— Бывай, мужик, — когда он вышел у своего дома.

Я же проводил его задумчивым взглядом и не спеша поехал домой. Застал отца непонятно что делающим в любимых клумбах Марины. Никогда не видел его интересующимся этими садово-огородными мероприятиями и, если честно, сомневаюсь, что Марина, когда вернется, будет в восторге от его попыток помочь. Хотел сказать об этом, но, столкнувшись с его взглядом, ощутил, как слова застряли в горле. Сердце стиснуло от его неприкрытой тоски и приступа собственного стыда. Ведь я даже не подумал, погрузившись в свои переживания по поводу отношений с Василисой и рабочие напряги, что оставляю его на выходные одного в пустом доме, наедине с невеселыми мыслями. Хороший же из меня сын!

— Как она? — спросил, пожимая протянутую руку.

— Так же. Ухудшений нет, и лечащий не понимает, почему она пока не приходит в сознание. Говорит, должна уже, — пробормотал отец, пристально глядя на розовые кусты прямо перед собой.