Седьмое небо

Всю прошлую неделю он почти не приходил на работу. Настроение было паршивым и зыбким, как только что замерзший лед на глубокой и грязной луже. Днями он спал, а ночами шатался по клубам или сидел в интернетовских порнографических файлах. Кокаин употреблял умеренно, почти не пил, в исследование глубин собственного подсознания не погружался и к сегодняшнему дню наконец отчетливо осознал, что со всего размаха угодил в жуткую ловушку. Угодил уже давно и долго не подозревал об этом, продолжая весело скакать и прыгать сереньким козликом, от которого в ближайшее время должны остаться рожки да ножки. Если бы он сразу понял, что это ловушка, он, может, попытался бы освободиться, перепрыгнуть через нее или, на худой конец, выползти на брюхе, но он не понял. А сейчас уже поздно.

Поздно, поздно, поздно.

Вода размеренно капала в раковину, сводила его с ума.

Если бы у него были хоть какие-нибудь деньги, он бы уехал. Честное слово, он завтра же купил бы билет на самолет — и прости-прощай Москва со всеми ее уродствами, соблазнами и грязью.

Город-сказка, город-мечта!..

Чтоб он провалился в одночасье, исчез с лица планеты, как исчезла какая-то там Атлантида. В школе Гриша учился давно и плохо и про Атлантиду почти ничего не помнил. Помнил только, что она была, а потом ее не стало.

Вот бы и Москва так! Гриша проснулся бы завтра утром и почувствовал какие-то странные изменения, которые произошли за ночь. Изменился бы сам воздух вокруг него, все пространство приняло бы другие очертания. Изумленный и трепещущий, он выглянул бы в окно и вместо серого, засыпанного грязным снегом и воняющего автомобильным перегаром убогого микрорайона увидел райский сад: голубое небо, зеленую траву, розовые цветущие деревья, речушку, до дна просвеченную солнцем, плотный речной песок в волнистых складках и важных пескарей, греющих толстые спины. Прямо из окна Гриша шагнул бы туда и почувствовал, как солнце щекотно греет уставшую кожу, как легчает в голове, как на душе становится тепло и просторно, как кровь в его жилах из черной превращается в красную, как появляется желание жить. Ведь было же у него когда-то такое желание!

Отец брал его на рыбалку, и это было потрясающее, ни с чем не сравнимое счастье. Солнце вставало над озером, как будто из молока, и сразу начинало греть уши и шею, и камыш из серого становился зеленым, как на картинке, и старинный город как будто сам по себе возникал из исчезающего тумана. Возникал не только на берегу, но и — отражением — в черной и чистой воде, и одуревшая от счастья рыба начинала плескать прямо под бортом старой лодки, которая так сладко пахла смолой и березовым дымом. И впереди был длинный, огромный, счастливый день с отцом на озере, и больше всего на свете Гриша хотел, чтобы он никогда не кончался. Как будто в это время и в этом месте сосредоточилась вся радость бытия, все счастье, которое только есть в мире.

Отец очень быстро умер — пьяный упал в сугроб, пролежал до утра, и через неделю его похоронили. Мать боролась с жизнью, боролась изо всех сил и одолевала ее, но больше у нее не было сил ни на что.

Гриша вырос, и старинный русский город с белостенным кремлем и старухами в черных платках, которые истово кланялись и крестились на каждый купол, показался ему пустым и серым, как будто с вынутым сердцем. Настоящая жизнь могла быть только в Москве, и нужно немедленно отправляться и покорять ее.

Как далеко он ушел от того морозного дня и маленького вокзала, где московский поезд стоял всего три минуты, и от матери в ее нейлоновой нелепой шубенке и неизменной шапке, напоминавшей стог. Почему-то все женщины в городе носили такие шапки, пока не превращались в старух. Превратившись в старух, они начинали носить черные платки. В Гришином бедном фанерном чемоданчике на дне болтался репринтный Солженицын — символ свободомыслия и присутствия собственных взглядов на жизнь. Одет Гриша был в овчинный тулуп, который он сам именовал “дубленкой”, и самопальные джинсы, сваренные в цинковом корыте.

Его соседями в поезде оказались какие-то московские студенты, ездившие на Урал кататься на лыжах. Это был совсем другой мир, заманчивый и недоступный, как свет звезд, так тогда показалось семнадцатилетнему Грише, который ехал покорять столицу. Они пили пиво, судили обо всем с каких-то неведомых позиций, рассуждали о фильмах и режиссерах, которых Гриша знать не знал. В одно мгновение они напоили его. Как сквозь воду он слышал их голоса, гитару, хохот и девичий визг. Он не помнил, как поезд пришел в Москву и куда делись студенты, ему было плохо, его качало и рвало, и он еле-еле добрался до дальних московских родственников, которые согласились принять его до тех пор, пока он не устроится в общежитие.

С того дня начался угар его московской жизни и продолжался до сих пор. До той самой минуты, когда он, Гриша Распутин, пожелал так отчетливо, чтобы Москва сгинула куда-нибудь, провалилась в преисподнюю, и чем скорее, тем лучше.

Так и непонятно, покорил он Москву или все же не покорил. Вроде бы она поддавалась, принимала его в себя, открывалась перед ним.