Седьмой переход

— Ты же первая потянула меня за рукав,— напомнил Геннадий.

— Мы с тобой — люди семейные! Отрезанный ломоть, как говорит о тебе твоя матушка.

— Она скажет...

Инесса, щурясь от солнца, глядела вниз, туда, где у подножия островерхого утеса, искрящегося дорогими самоцветами, покачивалась на прибрежной зыби утлая однопарка. Отсюда, с высоченного берега, такой беззащитной казалась эта девочка в майке, за рулем. Лодка не подчинялась ей; хорошо, что Феоктистов умеет вовремя приналечь на весла. Эх, Рая, Рая! Ведь совсем недавно она, Инесса, побаивалась тебя, как бы ты не отбила Генку. И что же? Ты барахтаешься в волнах, а твоя соперница взобралась на головокружительную кручу — целая сотня метров над уровнем степного моря. «Трудно ей будет с Феоктистовым,— почему-то решила Инесса.— Помнится, Рая как-то говорила: «Увлечь бы его немножко, только самой не увлечься — это главное». Чудачка! Поиграла с огнем да и обожглась».

— Ты Журавлеву любил? — вдруг спросила Инесса своего Геннадия, чтобы застать его врасплох.

— Нет, конечно.

— Может быть, и Тоню Кустову не любил?

— И Тоню не любил.

— Рассказывай сказки! Ты ведь больше года заискивал перед ней, услужливо листал ноты, когда она играла на пианино.

— Это я из уважения к музыке. И потом...

— Что, что потом?

— Надо было продемонстрировать твердость, когда ты сама любезничала с Алешей.

— Кривишь душой! Но меня не проведешь! Ах, Генка, Генка, скрытный, как стенка!..— она неловко обняла его и торопливо поцеловала на виду у Феоктистова и Журавлевой.

Эти искусно наклеенные блестки ее веснушек потускнели на вспыхнувшем лице. Она наклонила голову, словно заинтересовалась путаницей цветных прожилок на мозаичной плите выступа. Ну какая из нее жена: пугается каждой своей вольности, верит и не верит в счастье. А он преспокойно рассуждает о судьбе Урала. Весь в отца — упрямый, с гордецой. Может, разлюбил? Тогда — в омут, прямо отсюда, вот с этой кручи. Фу, как страшно!.. И она несмело привалилась к плечу мужа. Геннадий перехватил сильной рукой ее податливую, гибкую талию и долго и молча смотрел на запад.

Солнце, запорошенное пыльцой степных проселков, опускалось на макушку горы Вишневой. Водянистые тени растекались по земле, все удлиняясь в сторону востока. Солнечная стежка, проторенная наискосок через все море, начиналась сразу под обрывом и вела к высвеченному мысу того берега, где поигрывали зайчики на ветровых стеклах автомобилей, петляющих вокруг фиордов. Даже в полдень не было так, как сейчас, перед закатом: отчетливо вырисовывается каждая былинка на одиноком островке, вспыхивают, переливаются огоньки на гранитных гранях, мраморной крошкой покрылись волны. Щедрый летний день спешит порадовать людей. Не так ли надо прожить всю жизнь, чтобы и к концу ее остался запас света. Природа подает тебе пример, Геннадий.

— Ты о чем, опять о своем Урале? — спросила Инесса полушепотом, глядя на него.

— Нет, теперь о другом. Чудно, вот мы с тобой вместе уже целых две недели...

Две недели?

Богаче всех эти молодые люди! Пусть только не сбиваются со счета, не разменивают время на звонкую монету мимолетных радостей. Оно — это главное богатство — необратимо.

28

Постепенную убыль времени не замечаешь до тех пор, пока не придет беда. А придет, оглянешься назад: жизнь-то, оказывается, прожита... Сегодня вечером Анастасия должна расстаться с мужем. Родион не стал выпрашивать счастья, молча опустил голову, когда она напомнила ему решительнее: «Ты мне в тягость». Нет, Анастасия не оговорилась, и Родион не ослышался. Значит, верно, пришла беда. Объяснения излишни, их было слишком много за последний год. Не помогли ни споры, ни раздоры. Даже смерть отца не помогла.

Анастасия заранее отправила ребят в Ярск, к сестре. Пусть Леля и Мишук отдохнут там до сентября. Пусть все произойдет без них. Зачем подвергать детей опасной радиации семейного распада...

Перед ней сейчас сидели мужчина средних лет, главный бухгалтер ремонтно-механического завода, и его супруга, болезненная на вид, желчная особа. Их вызвали в райком, чтобы помирить. Первого секретаря, специалиста по таким делам, на месте не оказалось, и они зашли к Кашириной. Нелегкая задача, но деваться некуда.

Бухгалтерша обрадовалась, увидев за столом Анастасию Никоноровну: эта поймет, посочувствует, рассудит. И не дожидаясь ее вопросов, горячо принялась за наболевшее на сердце. Вернее, ничего сердечного тут не было: какие-то дрязги, подозрения, догадки, вперемежку с утаенной мужем премией, разбитой им спьяна «фамильной» чашкой и обидным словом, оброненным в перепалке. Анастасия терпеливо слушала бухгалтершу, плохо соображая, в чем дело, из-за чего сыр-бор разгорелся. Бедный ответчик — мужчины всегда виноваты в этих историях! — стыдливо потупился, не смея поднять глаз. Только пальцы его, сухие, длинные, привыкшие к костяшкам конторских счет, нервно вздрагивали, будто отсчитывая обвинение за обвинением: одно — копеечное, другое — рублевое. Анастасии Никоноровне стало жаль его, она спросила:

— Вы-то почему молчите, товарищ Плотицын?

— Грязь, грязь...— пробормотал он.