Сефира и другие предательства

Из задумчивости Герт вывел звук – голос, возвысившийся до стона. Она шагнула к подножию лестницы и услышала второй, более громкий стон, только на этот раз голос был другим – мужским, голосом ее отца. Ее нога уже опустилась на первую ступеньку, прежде чем она поняла, что именно слышит: ее родители занимаются любовью. Это был не тот хор, в который она когда-либо была посвящена, и, хотя Веб утверждал, что неоднократно подслушивал интим их матери и отца, Герт избегала их (и не без оснований полагала, что и Веб – тоже). Видимо, освободившись от запретов, сковывавших, пока дети находились под их крышей, родители сейчас издавали почти неприлично эмоциональные стоны; по мере того как они продолжили, Герт почувствовала, что ее щеки краснеют.

Ситуация выходила почти комичной: она не могла себе представить, что будет стоять здесь до окончания «сеанса» папы и мамы, который может занять неизвестно сколько времени (интересно, отец пользовался виагрой?), но красться вверх по лестнице она не считала возможным, поскольку в какой-то момент скрип ступеней выдаст ее присутствие, – и как тогда объясняться? Поразмыслив недолго, Герт решила, что лучше всего будет притвориться чуть более пьяненькой, чем была на самом деле, подняться по лестнице и пройти по коридору в свою комнату, якобы она только-только вошла в дом и ничего не слышала. Оставалось лишь догадываться, примут ли родители ее притворство, но, по крайней мере, такой вариант позволит им всем избежать неловкой ситуации.

К удивлению и ужасу Герт, топот ее ботинок на лестнице ни в малейшей степени не повлиял на стоны, доносившиеся со второго этажа. Не уверенная в том, достаточно ли шума производит, Герт, подходя к верхней площадке, топнула сильнее, лишь только чтобы услышать присоединившиеся к стонам резкие вскрики. «Ой, да ладно», – подумала она, не таясь шагая к своей комнате. Может, родители разыгрывают с ней какую-то странную шутку? Не могут же они быть настолько глухими, правда?

Она подумала, что, наверное, должна радоваться, узнав, что ее отец и мать оставались близки друг с другом, несмотря ни на что, несмотря на Элси Дюрант. И все же Герт, словно подхваченная шквалом раздражения, пронеслась мимо двери в свою комнату, мимо двери в ванную, к двери в спальню ее родителей – распахнутую. Она было подняла руки, готовая зааплодировать, когда увиденное на широкой кровати заставило ее замереть, затем опустить руки, а затем развернуться и опрометью броситься к входной двери – так быстро, как только могли нести ноги. Позже, после бешеной, как в бреду, гонки домой, тот факт, что она не споткнулась на лестнице и не сломала себе шею, мог показаться ей своего рода чудом.

Само собой, Дана, проснувшись, спросила Герт, что та делает дома, разве не должна была она остаться у родителей? Улыбка, с которой Герт приветствовала ее, и объяснение – мол, она не хотела никого тревожить, решила вернуться этой же ночью – все это было триумфом актерского мастерства, который вызвал сонную улыбку на губах Даны, и отправил ее, довольную и успокоившуюся, обратно в постель. «Я дочь своего отца». На самом верху высокого книжного шкафа в ее кабинете пыль прилипла к бутылке текилы, подаренной клиентом, развод которого Герт организовала с немалой для себя выгодой. Она достала бутылку, вытерла ее и отнесла на кухню, где налила щедрую порцию содержимого в стакан для сока. Она не питала иллюзий по поводу способности алкоголя очистить память от увиденного: вся картина запечатлелась в ее сознании во всей своей неправдоподобности; однако, если повезет, его сила хотя бы заглушит тот ужас, который нависал над ней всю обратную дорогу. От первого глотка спиртного Герт закашлялась, едва не поперхнувшись, но второй проскользнул более гладко.

IV

Свет уличного фонаря, лившийся сквозь высокие окна спальни родителей, красил все в черное и белое. Огромная кровать в центре походила на гранитную плиту, а фигуры на ней напоминали статуи, чьи мраморные конечности принимали позы, достойные Камасутры. Герт поразил атлетизм матери и отца, но еще больше ее потрясла их кожа, натянутая на суставах, ребрах, позвоночниках, – как будто за несколько недель, прошедших с их последней встречи, каждый из них сбросил еще больше веса. В призрачном свете глаза их были пусты – как у греческих скульптур.