Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Проходите, садитесь. Вы уж меня извините, что я в таком виде... -скользнула насмешливым взглядом по цветастой рубашке, заправленной в брюки. -- Занялась уборкой. Так что? Не спит? Странно... мы даем нашим больным, и они находятся в забытьи, ну, просто сутками.

А мне сказали, что это не действует. Обычным детям дают как успокаивающее.

Это верно, все зависит от дозы.

Нет, и доза, сказали, обычная... для нормальных детей, -- мрачно, бестактно, неблагодарно гнул свое.

Поймите: надо ведь учитывать и состояние больного. Больше нельзя.

Людмила Петровна, мы все знаем, мы хотим, чтобы без мучений. Неужели нет таких средств, чтобы... морфий, ну, что-нибудь!

Все, что можно было, мы дали. -- Остужающе, отстраняюще.

Ну, тогда... нам придется самим... -- глаза мои шли по сложнейшим узорам клеенки, буровато-красной, цвета теперешнего твоего лица.

Что?! Вы хотите что-нибудь?..

Да. Извините, что говорю вам.

Мне вы можете говорить все, что угодно. Вы знаете, как я отношусь к вам, но то, что вы говорите... -- уши зажала ладонями. -- Я понимаю вас, это ужасно, нестерпимо, но надо набраться мужества. Александр Михайлович: ни за что!! Поймите: этого вы себе никогда не простите! От вас все отвернутся. Вам никто руки не подаст.

Кроме прокурора.

И это тоже. Терпите, терпите...

Мы-то можем, мы все можем, а она?

Поверьте мне, как Лерочке ни плохо, она уже многого не чувствует.

Как это?

Так... не хотела вам говорить, но вы представляете, что бывает при такой гигантской опухоли?

Боли?

Боли!.. -- лицо ее раскололось в умной, горькой усмешке.-- Не то слово, Александр Михайлович, не то!.. А тут... не сочтите уж за насмешку, не до того ведь и мне, тут... нет худа без добра... Это было бы действительно что-то ужасное, если бы... Наверно, нервы какие-то стволовые уже атрофированы... И вообще

ведь сознание у нее замутнено.

Как?.. Нет, нет!..-- отводил оскорбленной, убитой рукой, -- Нет, нет, она все понимает, все... -- протестующе мотал головой.

Я не об этом. Общее состояние.

И что бы ни говорил ей, о чем бы ни думал, но услышать вот это было... немного отрадно.

Что же... выходит, она... уже?

Да...

"Врет. Ты -- это ты, ты. И сейчас. Врет она, Лерочка, врет!" -

молча глядел в клеенку.

Да. И это должно быть скоро. Очень скоро. Наберитесь сил. Не делайте! Вы сейчас невменяемы.

Вот уж я-то в полном сознании, в полном!..

Вам так кажется, Александр Михайлович, достаточно лишь на вас взглянуть, -- посмотрела, как на умалишенного, но с какими-то проблесками.

Как сказала лет сто назад одна очень умная женщина: "Меня можно было бы счесть безумной, если бы я не обладала грустным даром наблюдать со стороны свое безумие".

Ей надо было идти на работу, да не сдвинуться было мне. Глядел, как из нахлобученных туч сыпался мелкий пепел, но мокро, темно почему-то стояли незапорошенные блестящие тополя. А песочек на детской площадке, близ которой мы с Линой сидели всего-то лишь с годик назад, был поджаренно желт --панировочные сухари на перекаленной сковороде. И зацокает белый теннисный шарик. И откуда-то сверху прокатится громом: "Сере-ожа, домой!" -- "Папа, сейчас!" Ваши папы, которые вас защитят. Ваше детство. От ужасов, от нужды. А я? Чем же я хуже их? Верней -- почему у тебя, Лера, такой папа? За что он тебе-то достался? Как он жалок, твой папа, доченька, пред людьми, перед Богом. И особенно пред тобой. Вот сидит он, ничтожный, надоедливый, просит, просит, не спасенья, другого, а ему не дают. Для тебя.

Провожала меня - терпеливая, стройная, с полновесными бедрами и с сердечной, сметанной улыбкой:

-- Держитесь!.. И выбросьте то из головы. Вы себе никогда не простите. Не сможете жить.

-- Простите меня, Людмила Петровна, и -- спасибо. Спасибо, что вытерпели меня. Больше не буду. Никогда. -- И пополз вниз, вниз. Надо Зосю просить... чтобы Жоржика, он-то знает - хирург.

Мы придумали новое -- говорить на ладони, по буквам. В полутьме, ночью, вечером, где тут было спросонок чертить, чтоб понять тебя. И водила по простыне пальчиком. Или так, по ладони.

-- В... О... --Водички? Чаю? Хорошо, хорошо!..

"27 ноября 63. -- Папа, ты умеешь рисовать букву "Ю"?

Умею. --Папа, нарисуй мне букву "Ю", а я скажу -- ю, ю!..

Дал ей чаю с .яблоками, велел: - Пей до дна! - До дна и до яблок?"

Когда у Людмилы сидел, поддавался (не очень, но все же) размеренным уговорам, логике нормального благоразумия, а ушел -- и смыло дождем. Так всерда: в кино, в книгах, в людях -- не то важно, что рисует нам встреча, но то, что останется в нас. Послевкусие. Тем пронзительнее, дольше оно, чем узнанное было сильнее.

Саша, надо же что-то делать!.. -- вывесилась из окна Тамара. -- Она задыхается. А как же ночью? Ну, подумай, пойди к кому-нибудь.

Хорошо. Позвоню Зосе.

-- Иди, иди, Саша, папочка!.. если не сделаем, значит, себя, не ее пожалеем.