Сегодня я спасла весь мир

Бабы Маши больше нет. И никогда не будет. Никто не назовёт меня «алмаз мой драгоценный». А я до сих пор — думаю, думаю. Неужели я виновна в том, что она потеряла разум? Или баба Маша просто была слишком старой и это всё равно бы случилось? Но если честно — какая разница? Я виновата. Я знаю! Я дразнила её просто так, чтобы посмеяться. Она пыталась понять, говорю я правду или лгу, и лицо её делалось таким беспомощным. Точно таким же, как у Миляуши, когда я бросала в неё обидные слова. Оно как будто спрашивало: зачем, Катя? За что ты так со мной?

— Хочешь, я научу тебя играть в баскетбол? — говорю я, глядя на парту сквозь пальцы.

Миляуша долго молчит и наконец тихо отвечает:

— Думаю, я уже никогда не захочу играть в баскетбол.

Свинья, паршивка, гадина.

Как я себя ненавижу.

Свинья, паршивка, гадина сворачивает на Советскую. Свинья, паршивка, гадина спускается к Фонтанной. Свинья, паршивка, гадина выходит на набережную и садится на качели. С каждым ударом сердце выплёвывает в меня вместе с кровью новую порцию оскорблений.

Ты право, сердце. Поделом. Я всё заслужила. И одиночество, и боль.

Я достаю из пенала резак для карандашей. Выдвигаю лезвие. Оно тускло блестит под осенним солнцем. Прикасаюсь к ладони. Холодно. Интересно, мне полегчает, если рвануть им — вот так, сверху вниз? Чтобы закапало, полилось — красным, красным, чтобы сердце вместо «Свинья, паршивка, гадина» затрепетало: «Стой! Стой! Что ты! Делаешь!» Может, Дорофеева не такая уж дура? Может, это помогает?

Слабачка. Что это изменит? Натворила дел, а теперь — в кусты? Сама всё поломала — сама и чини!

Но смогу ли я?

Не знаю. Но я должна что-то сделать. Обязана! Ради Милы. Ради бабы Маши. Ради себя — если я ещё не совсем пропащий человек. Только что?

Я сжимаю резак в потной ладони и разворачиваюсь к перекладинам качелей. Через минуту на почерневшем дереве вместо Кати-шалавы остаётся светлый прямоугольник. Одна из миллиона кошек на моей душе больше не скребёт. Наверно, её прогнала во-он та собачка. Но ведь это…

— Чуча?

Она кидается мне в ноги:

— А́у! А́у! А́у!

Я никогда не слышала, чтобы собаки рыдали. А Чуча рыдала, тряслась от холода — или страха? — и тыкалась носом в мои колени.

— Ты потерялась? Не бойся, девочка, я отведу тебя домой.

Легко сказать. Я бы скорее согласилась, чтобы мне руку отрезали, чем стучать в его дверь. Но Чуча продолжает трепетать и плакать — и я скрепя сердце поднимаюсь и шагаю к дому Антона. Подъезд открыт, квартиру я помню. Делать нечего. Звоню, пока решимость не улетучилась.

За дверью тявкает собака и раздаётся детский голосок — и моё сердце рушится в пятки. Собака? Откуда? Неужели я перепутала номер? Нет, не может быть…

Наконец на пороге появляется девочка лет десяти с рыжим облачком на руках. Облачко шумно пыхтит, вывалив язык. Я бы растрогалась — если бы к моим ногам не жалась мокрая, жалкая, дрожащая Чуча.

— Забирай свою собаку, — говорю я без предисловий.

Девочка косится на Чучу и морщит нос.

— Не-а. Она не моя.

— Как это?

— Она Антонова. У меня теперь есть Пушок.

— Тогда зови Антона. Быстро!

Девочка фыркает и исчезает. Я переступаю с ноги на ногу. До меня доносится:

— Тош!

— Чего?

— Там к тебе! Выйди!

Появляется Антон. В его глазах мелькает удивление, которое тут же сменяется безразличием.

— Чего припёрлась?

Как же мне хочется треснуть его по самодовольной роже. Изо всех сил!

— Забери свою собаку.

— Это не моя.

— А чья тогда?!

— Пёс её знает. Кто найдёт — того и станет. Это же была типа тренировочная собака. Батя купил шпица. А две морды на фига? Кормить их ещё…

— Тренировочная собака, — говорю я, еле сдерживаясь от возмущения. — Вот оно что! А я была — тренировочная девушка? Так? Больше не нужна — можно и на помойку вышвырнуть?!

— Лицо попроще сделай. Хочешь на помойку — так иди. Мне какое дело?

— Алё! Какого хера ты тут холода напустил! Дверь прикрой! — басит кто-то из глубины квартиры.

— Договорю и прикрою! Отвали!

— Ты ща пасть у меня прикроешь! Поговори тут, сосунок!

Чья-то волосатая рука даёт Антону подзатыльник и исчезает. Антон встречается с моим взглядом и мигом звереет:

— Забирай свою шавку и проваливай! Мне она не нужна. И ты тоже. Нечего корчить из себя жертву. Девка мне нужна нормальная. Не такая страшила, как ты!

— Ты говорил, что я красивая!

— Как жопа сивая!

Я отступаю к лестничным перилам. Меня словно прошили десятки пуль. Антон пускает последнюю — прямо в голову:

— И кстати, сиськи у тебя — полный отстой. Ты ещё удивляешься, что я запал на Еву? Вали!

Он хлопает дверью.

Прислоняюсь к перилам. Падаю на ступени. В руки тычется мокрый нос. Чуча ёжится, прижимая уши, и поскуливает.

— Не бойся. Он больше никогда тебя не обидит.

Эх, календула моя рыжая. Отцвела календула — остались одни серые коготки.

Засовываю собаку под куртку и выхожу на улицу. Мне не больно. Не больно. Совсем не больно. Я должна думать о настоящем. Я должна позаботиться о Чуче.

В прихожей я спускаю Чучу на пол. Выпутываюсь из грязной куртки. Мама с ба молча смотрят на это безобразие.

— Это моя собака.

— Сама будешь с ней гулять.

— Угу.

— И убирать за ней — тоже.

— Хорошо.

— Куртку постирай.

— Ладно.