Сегодня мы живы

Боль в избитом теле понемногу отступала, только глаз сильно дергался, и по животу расплывалась огромная гематома. В подвальное окошко был виден отсвет луны на узкой полоске снега, ухал филин, но стрельба стихла, как будто рождественская ночь подтолкнула воюющие стороны к перемирию. Скоро он выйдет и сможет наконец размять ноги. Американцы скорее всего возьмут пленного с собой и, если выйдут к своим, там его и шлепнут.

Как же глупо он провалился! Щелкнул каблуками, как Эрих фон Штрогейм[80] во французском фильме (он успел посмотреть эту картину в парижском кинотеатре до того, как Гитлер ее запретил). Только монокля не хватало! Матиас расхохотался, вспомнив, как вальсировал с Жанной: чувствуешь себя неуязвимым, понимаешь, что нравишься, ловишь на себе восхищенные взгляды, на секунду расслабляешься, и тело вспоминает старые рефлексы, вроде бы запертые на прочный засов. И тебя ловят, как крысу. Никому не дано полностью вытравить из себя происхождение. Хорошее образование, клуб, фехтовальный турнир, балы… все это сочится из пор и до могилы липнет к подметкам сапог. Он несколько лет играл в Дэви Крокетта[81], изображал шпиона, но это мало что изменило. «Великая иллюзия», так назывался тот французский фильм.

Матиасу следовало с самого начала опасаться Дэна. Он недооценил интуицию янки и его ревность. А может, просто постарел и утратил хватку? Ему исполнилось тридцать пять, но Чичучимаш часто говорила, что он родился со старой душой.

Матиас был не первым человеком, чья жизнь могла оборваться, едва обретя смысл. Ситуация до смешного банальная. Интересно, жива ли Чичучимаш? Крак точно упокоился: псу было девять лет, когда он оставил его в индейской деревне. О родителях Матиас уже год не слышал – письма от сестры, сообщавшей новости, перестали приходить. Последний раз они с матерью виделись весной 1943-го, сразу после вступления Матиаса в СС. Услышав новость, она ответила по-французски: «Plus ça change, plus c’est la même chose»[82] – и вернулась к работе. Мать Матиаса вязала свитера для благотворительного общества, опекавшего военных сирот. Она увяла, стала желчной и только в последний момент, когда сын расцеловал ее в морщинистые щеки, взяла его за плечи, и он увидел в ее глазах любовь. Через мгновение они снова стали почти бесцветными и льдисто-холодными.

Матиас поднял голову к окошку. Ему послышался глухой звук, как будто где-то скреблась мышка. Маленькая пухлая ручка сдвинула решетку, и в отверстии появилось лицо Рене. Матиас с трудом поднялся и дохромал до противоположной стены.

– Что ты здесь делаешь?

– Хочу спуститься.

– И речи быть не может! Возвращайся в подвал, немедленно!

Малышка не послушалась – ее старания почти увенчались успехом.

– Делай, что говорю, Рене! – прикрикнул на девочку Матиас, но она уже спустила ноги и могла упасть. Он был в бешенстве, Рене не оставила ему выбора. Матиас прислонился к стене, она поставила ноги ему на плечи, присела и ловко, как обезьянка, соскользнула на пол. Матиас больше не злился. Этот ребенок наполнял его силой, давал надежду на новую, другую жизнь, в которой не будет горячки боя, опасностей, риска и страха смерти – всего того, что он считал движущими силами своего существования.

Несколько долгих секунд Рене смотрела на окровавленное, распухшее лицо своего немца, совсем как святая Вероника[83] на Христа по пути на Голгофу. Потом начала расстегивать пальтишко, сунула руку под свитер и достала чехол с ножом Матиаса, медленно вытащила длинное лезвие и горделиво взмахнула. Если завтра Матиасу придется умереть, он унесет это видение с собой. Его жизнь пуста и бессмысленна, но Рене выбрала его, хоть он и не заслуживает этой благодати. Внезапно он почувствовал себя уязвимым, ничтожным, уродливым и отвел взгляд. Рене наклонилась, чтобы перерезать веревки на запястьях Матиаса.

– Нет! Оставь как есть и убери нож в чехол.

Рене подчинилась, хотя и расстроилась из-за того, что не смогла освободить своего солдата. Глупый лейтенант Пайк оставил нож валяться в подвале, она подобрала его и раз сто воображала, как сделает это. Матиас отобрал у нее оружие, наклонился и сунул чехол за голенище ботинка.

– Тебе пора.

Девочка кивнула.

– Сотрешь свои следы на снегу, как мы делали, когда охотились на зайца.

Она подняла голову:

– Я помню.

Матиас подошел к стене, чтобы подсадить ее в окно.

– Как тебя зовут – по-настоящему? – спросила Рене.

Он заколебался. Его имя. Его настоящее имя. Матиас не мог произнести ни слова, ведь он столько раз менял имя за годы войны. Когда-то у него было индейское имя, оно что-то означало, и немало. Единственное имя, которое ему нравилось. Его собственное, настоящее больше ничего не значит.

– Матиас. Матиас Штраус, – не слишком уверенно ответил он.

Она тихо повторила имя – раз, другой, третий, произнесла фамилию, потом имя и фамилию вместе: Матиас Штраус – и посмотрела ему в глаза.

– Знаешь, Рене – это ненастоящее имя. Но другое я забыла.