Сеятель снов

В то утро пять учеников: Билли Аттвуд, Эндрю Бенсон, Джонни Брикман, Мэтью Кроссман и Брэндон Клиффорд отбывали наказание в кабинете математики мистера Флеминга, за то что натёрли пол у входа в столовую подсолнечным маслом, и трое ничего не подозревающих ребят, обогнавших товарищей, чтоб первыми занять лучшие места у окон, поскользнулись и со всего маху попадали, пребольно ударившись задницами. Дэнни Эванс и Тони Фейн закрылись в спальне ничего не подозревающих Кевина Дагласа и Тома Конорса с пачкой сигарет и бутылкой хереса, украденной накануне из кухонного шкафчика миссис Ларкинз. Пока все прочие распевали гимны, эти двое намеревались покопаться в вещах Кевина и Тома, опустошить бутылку хереса и выкурить две-три сигареты, читая чужие родительские письма, ведь этим двоим никто никогда не писал писем. Иногда они писали друг другу секретные записочки, часто подкрепляемые непристойными рисунками с изображением некоторых частей женской анатомии. Эйдан Диккенс читал книгу, лёжа на кушетке в небольшой медицинской палате доктора Фостера с ожогом лёгких – результатом неудачного эксперимента в кабинете химии – ничего серьезного, но двенадцатилетний Эйдан чувствовал себя одиноким и всеми покинутым, словно Робинзон Крузо на необитаемом острове, вместо которого ему служила белая палата с запахами спирта, лекарств и порошков. Трое учеников: Джастин Гилбрейт, Джонни Гудман и Итан Хокинз тоже были наказаны за многочисленные стычки с преподавателями и плохое поведение на уроках, поэтому они не пели с хором, а расчищали от снега ступеньки у входа в школу, смеясь и отвешивая друг другу дружеские пинки и оплеухи. Именно они первыми услышали звук летящих самолётов и, побросав лопаты в снег, подняли совсем ещё юные лица к светло-серому небу. Окна хорового зала были приоткрыты, и оттуда доносились чистые и звонкие мальчишеские голоса, в унисон напевающие «Вести ангельской внемли»¹⁷.

‒ Это же самолёты Люфтваффе! ‒ вскричал Итан Хокинз.

‒ Заткнись, идиот! ‒ одернул его Джастин Гилбрейт, ‒ откуда тут взяться немецким самолётам, мы же не в Лондоне, придурок.

‒ Сам ты придурок, ‒ выкрикнул Итан, ‒ посмотри на них!

Джонни Гудман молчал и смотрел в небо, он не вступал в спор с друзьями и не собирался поддерживать чью-либо сторону, он просто смотрел на самолёты, которые были похожи на быстрых хищных птиц, высматривающих свою добычу с высоты. Ладони его вспотели, во рту пересохло, он ощутил лёгкую ломоту под кожей. Эта ломота появлялась у него, когда он нервничал и мучительно ждал чего-то плохого: низкой оценки за списанное сочинение, нагоняя от мистера Флеминга за нерешённое уравнение, письма от матери, которое могло сообщить плохие вести. Что именно в эти моменты начинало ныть у него под кожей Джонни не знал, но всегда знал ‒ почему. Голоса из хорового зала будто запели чуть громче, они не сливались в единый стройный звук, наоборот, кто-то пел громче, кто-то тише, кто-то брал более высокие октавы, кто-то пониже, кто-то фальшивил или давал петуха, но пение их было бесподобным в эти секунды, трогательным, щемящим, словно единая молитва множества чистых душ.

Тони Фейн о чём-то задумался и уронил бутылку хереса на пол. Содержимое бутылки стремительно залило маленький ковёр мальчишеской комнатушки, а также письма к Кевину и Тому от родителей, старших братьев и сестёр, бабушек и дедушек. Чернила растеклись по бумаге большими фиолетовыми пятнами. Эйдан Диккенс вдруг выронил из рук томик «Посмертных записок Пиквикского клуба». Дирижирующий хором мистер Хаксли внезапно чуть согнулся, словно, от боли в животе и выпустил из рук бриаровую трубку, служившую ему ещё и дирижёрской палочкой, трубка, упав на пол, переломилась пополам. Всем обитателям школы тогда показалось, будто на мгновение время застыло, а затем понеслось во весь опор, сметая всё и всех на своем пути. Некоторые тогда испытали приступы дежавю, некоторые вспомнили давно забытое, вспомнили умерших, любимых, покинутых и покинувших, прощённых и простивших.