Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров

Хотя дорогостоящий каталог репродукций Липпмана не был особо распространен среди широкой публики, его смогли приобрести научные сообщества и коллекционеры со всего мира. Больше не нужно было ехать в Рим, Берлин или куда-либо еще, где физически хранились рисунки, чтобы увидеть их. Не нужно было также добиваться разрешения или приглашения от их богатых и влиятельных владельцев на то, чтобы увидеть работы. Юношеская мечта Липпманна стала реальностью. В то же время благодаря деловой хватке небольшой группы искусствоведов в родном городе Боттичелли изучение творчества художника вот-вот должно было превратиться в целую профессиональную отрасль.

* * *

В 1884 году, когда Липпманн представлял цикл «Данте» Боттичелли новым зрителям со всего мира, по Гарвардской площади прошел прекрасный молодой человек. Его большие глаза, тонкие черты лица и длинные изящные пальцы составляли резкий визуальный контраст со стоящей неподалеку статуей крепкого Джона Гарварда, который сидел в задумчивости на Старом Дворе, осматривая площадь с властным видом университетского лорда[481]. От дома семьи молодого человека, расположившегося по адресу Нашуа, 32, в районе рабочего класса Норт-Стейшн, где проживали в основном еврейские иммигрантские семьи, до Старого Двора было всего пять миль – короткая поездка на карете. Но для этого только что поступившего в университет студента, идущего по лужайке, окаймленной кирпичными стенами, увитыми плющом, и наполненной хорошо одетыми молодыми людьми с книгами и спортивным снаряжением, путешествие, должно быть, казалось настоящей экспедицией. Ведь оно началось не в особняках Бикон Хилл и не в закрытых школах-интернатах, знакомых большинству его сокурсников, а на изрезанных улицах Бутримониса, в Литве.

Этот студент родился девятнадцатью годами ранее, в 1865 году, под именем Бернхард Вальвродженски. Его отец, Альберт, отличавшийся любовью к книгам, планировал стать раввином, но после эмиграции с семьей из Литвы в Бостон в 1875 году этнически звучащая фамилия Вальвродженски была англизирована в Беренсон, а реалии иммигрантской жизни заставили его заняться коммерцией, подобно многим представителям небольшой пятитысячной еврейской общины города. Мечтатель, не склонный к деловой суете, Альберт Беренсон не смог обеспечить семью материальным достатком в Новом Свете, вынудив своего юного сына Бернхарда, который со временем отбросил из имени этнически звучащее «х», ходить зимой без куртки и учиться в неотапливаемой комнате. Однако юноша был настолько погружен в свои книги и полон решимости покинуть район Норт-Стейшн, что, как напишет его жена Мэри, «он почти не замечал дискомфорта и лишений, которым подвергался»[482]. Уже в детстве высокий интеллект Бернарда сопровождался столь же сильным упорством и сосредоточенностью.

Существовало лишь одно место, как в физическом, так и в символическом смысле, к которому одаренный студент стремился больше всего на свете, закрытое сообщество, которое было практически недоступно для всех, кроме самых выдающихся представителей его еврейского мира, – Гарвард. Поступление в Гарвард стало для Беренсона навязчивой идеей, побудившей его заняться чтением книг, больше подходящих для профессора, чем для подростка. К пятнадцати годам он прочел Гёте, Мильтона, Данте, Гейне и персидских поэтов, а также труды таких современных критиков, как Рёскин и Мэтью Арнольд. В жизни Бернхарда Вальвродженски, еврейского иммигранта из Литвы, переход от Бернхарда Вальвродженски к Бернарду Беренсону, выпускнику Гарвардского колледжа 1887 года, был чрезвычайно резким.

Беренсон с головой окунулся в интеллектуальную жизнь колледжа: стал публиковаться в «Гарвардском ежемесячнике», создал литературный клуб вместе с сокурсником и будущим философом Джорджем Сантаяной и начал, как он считал, карьеру писателя. Его интерес к Данте оставался неизменным. «Люди в определенный период подобны струнам инструмента, – писал он в дневнике, будучи подростком, – и всякий раз, когда они вибрируют в унисон с достаточной интенсивностью, они издают звук, который есть или Гомер, или Данте, или Шекспир»[483]. «Божественная комедия» была священной книгой для Беренсона, предметом ежедневного интеллектуального поклонения: «У меня мало времени для чтения, и это время я использую на то, что читаю каждый день: песни Данте, ежедневные молитвы, пару страниц Цезаря и несколько сотен строк Мильтона»[484].