Секрет Боттичелли. Загадка потерянных и обретенных шедевров

Увлечение Беренсона Данте было естественным. Бостон становился ведущим американским, если не международным, центром изучения Данте. Монументальный перевод «Божественной комедии» Генри Уодсворта Лонгфелло, считающийся лучшим на английском языке (как и «Новая жизнь» Россетти), был опубликован в 1865 году к шестисотой годовщине со дня рождения поэта. А в 1881 году Лонгфелло, Нортон и поэт Джеймс Рассел Лоуэлл основали Американское общество Данте, одну из первых в стране научных ассоциаций. Среди первых членов общества были такие выдающиеся личности, как Оливер Уэнделл Холмс, Генри Дэвид Торо и Ральф Уолдо Эмерсон, который перевел «Новую жизнь» в 1843 году. Подобно тому как творчество Данте покорило романтическую Европу поколением раньше, теперь оно проникало в ведущий культурный центр Америки.

В Гарварде Беренсон зарылся в страницы викторианского спасителя Боттичелли, Уолтера Патера, чьи «Исследования по истории Возрождения» он выучил «почти наизусть». «Много раз в полночь я приходил домой и брал книгу в руки, – писал он, – намереваясь лишь мельком взглянуть на тот или иной отрывок, а в итоге прочитывал ее от корки до корки»[485]. Патер научил Беренсона безоговорочно верить в свое личное отношение к произведению искусства. Для начинающего эстета одно его созерцание становилось священным ритуалом: «Мы должны смотреть, смотреть и смотреть, пока не проживем картину и на мимолетный миг не отождествимся с ней»[486]. Эта задача могла занимать его часами. В процессе созерцания он терял представление об окружающем мире, «дрожал от нервного истощения» и даже забывал поесть, отмечала позже Мэри Беренсон[487].

Но Беренсону было нужно нечто большее, чем просто культурное признание. Он хотел сочетать престиж с мировым успехом, быть светским человеком и гламурной знаменитостью, быть «зеркалом моды», как говорил его любимый Шекспир[488]. Один преподаватель воплощал идеал Беренсона: это был Чарльз Элиот Нортон, которого многие считали самым образованным человеком в США[489]. Потомок бостонских браминов, двоюродный брат президента Гарварда и близкий друг Рёскина, он и викторианский эстет однажды совершили паломничество к сиенскому фонтану, из которого, по преданию, пил сам Данте[490]. Нортон был профессором истории искусств в Гарварде и выдающимся переводчиком Данте. Он был настолько ярым пропагандистом средневековья Рёскина, что студенты Гарварда любили шутить, что, когда Нортон умрет и попадет на небеса, он отпрянет от золотых райских врат, воскликнув: «О! О! О! Как все перегружено! Как все аляповато! Какой Ренессанс!»[491].

Беренсон боготворил Нортона и восхищенно написал: «[Ни один человек]. никогда не заставлял меня чувствовать себя таким трусом, таким смиренным, таким невежественным, таким тупым, как профессор Нортон одним своим присутствием. Он безупречный джентльмен. Он во всем безукоризнен»[492]. Страсть Нортона к Данте вдохновила Беренсона написать, что как критик Нортон «превосходит любого человека, которого я знаю. Как это замечательно, [когда Нортон сказал].: "У нас сейчас нет человека, которого можно было бы сравнить с Данте"»[493]. В выпускном классе Беренсон наконец набрался смелости и написал Нортону напрямую: «Чувства, которые я испытал, слушая вашу речь, похожи на те, что возникают, когда дорогой друг говорит о вещах, которые близки и дороги им обоим»[494]. Неуклюжий синтаксис и бурные эмоции вылились в то, что Беренсон признался Нортону: «Насколько большой частью моего сознания вы стали». Нет сведений о том, ответил ли ему на это что-то сноб и убежденный противник иммигрантов Нортон. Однако его уничтожающее мнение дошло до Беренсона через третьих лиц. «Я никогда не забуду, – напишет Беренсон шестьдесят лет спустя, – что, когда я еще учился в Гарварде, Чарльз Элиот Нортон сказал [моему профессору]. Баррету Уэнделлу: "У Беренсона больше амбиций, чем способностей"». Нортон так и не изменил своего мнения[495].

Жгучая боль от этих слов и ледяной ужас от того, что они могут оказаться правдой, никогда не утихали. Они стали мрачным источником вдохновения для Беренсона, подталкивавшим молодого эстета к стремлению оспорить своего более высокородного профессора, до мозга костей преданного истеблишменту. В период обучения в Гарварде у Беренсона сложилось впечатление, что благодаря своему таланту он стал принадлежать миру денег и успеха. Однако оно также напомнило ему, что из-за своего странного имени, иммигрантских корней и другой религии он никогда не будет чувствовать себя среди элиты так же уверенно и уютно, как статуя Джона Гарварда во дворе университета или как тот самый хищник с тройным именем, Чарльз Элиот Нортон.